Иван Зорин - Вечность мига: роман двухсот авторов Страница 34

И тут дверь распахнулась, и в неё протиснулся крепыш с грудью шире улыбки и глазами, как пустыня. «Заведение угощает!» — бросил он, и за ним, расталкивая стулья, устремились мужчины в пыльных шляпах. Они тащили с улицы духоту, а их лица бились в шрамах, как рыба в сетях. Жара растворила время, и обезумевшая кукушка выскочила из домика быстрее своей тени. Рыжий иностранец с недоумением покосился на человека в чёрном — тот развёл руками…

Эрнандес уже сжевал червового туза и теперь подходил, придерживая уголками губ мрачнейшую из своих улыбок.

— Так это ты — царь прерий и укротитель мустангов?

Рыжий перевёл глаза.

— Ты говоришь.

Живопыра почуял неладное.

— Для чужака ты неплохо держишься, — засопел он, — но, может, спрячем языки и достанем ножи?

Рыжий опять посмотрел на чернявого, которого Живопыра, казалось, не замечал.

— Он чудотворец, — тихо сказал человек в чёрном, так что Эрнандесу показалось, будто прошелестел ветер, — он может превратить твою ночь в день.

— А я, — ухмыльнулся Живопыра, поигрывая пистолетом, — могу превратить его день в ночь!

Но в его выжженной пустыне промелькнуло сомнение.

— Умирая, отец сказал мне: не плачь — твоими слезами будут мыть ноги. И на мне трупов больше, чем колючек в хвосте у лошади… — Он воткнул палец в распятие. — А это, это только обещает сделать дальнозорким, а делает близоруким.

Он стал, как кактус, и, боясь наколоть глаза, от него все отвернулись. Как на кресте, повисло молчание.

— Богов давно порешили, — прочитал его неграмотный Эрнандес. — Теперь ни бога, ни чёрта…

Человек в чёрном беззвучно рассмеялся, а рыжий удивился:

— Разве можно похоронить солнечного зайчика?

Все слышали разговор, игроки в карты и ухом не повели, зато бандиты навострили уши. Отступать было некуда, Живопыра перевернул револьвер курком вниз и почесал рукояткой подбородок.

— Вот и посмотрим, — надул он щёки, — если ты бессмертен, тебе ничего не сделается, а если только крут, — заплатишь!

Теперь и бандиты почуяли неладное. «Уймись, Эрнандес — урезонивали они, — видишь, человек не в себе» Но Живопыра скалился, как крыса, и крутил барабан, собираясь пересчитать всех пулями. От его горящего взора перестрелка вспыхнула, как сухой вереск. Прежде чем умереть, Эрнандес положил на пол бывших друзей и, изрешечённый пулями, стал пропускать свет. Напоследок он выстрелил в рыжего. Увидев, что тот не падает, на радостях выпустил всю обойму…

— Опять твои козни, — вздохнул рыжий, когда дым рассеялся. — И снова гибель богов.

— Никакой отсебятины, — возразил чернявый, опираясь на трость, которая вела его к двери, — мы люди маленькие, это «Фатум», «Рок» и «Вещун», — он указал тростью на игроков, — кидают жребий, а мы подчиняемся…

Рыжий задумался.

— А всё же, я возьму Эрнандеса с собой, — после некоторых колебаний произнёс он. — Эрнандес на секунду уверовал, а богоборец дороже мне девяноста девяти равнодушных… Кстати, его отец у тебя?

Хуан Альварес. «Бог путешествует инкогнито» (1933)

ЖИЗНЬ — СОН

У одного человека была жена, как роба заключённого, и дети — иллюстрации болезни Дауна. Рожая последнего, жена кричала так, что оглохла повитуха, и с тех пор не могла остановиться. Зато во сне мужчину окружали женщины, грудь которых могла отдавить глаза, а ноги — свести с ума евнуха. И они дрались туфлями за ночь с ним. В жизни ему везло, как утопленнику, его радости умирали, не успев родиться, и он бегал между их могил, как кладбищенская крыса. А во сне, прежде чем остановиться, шарик в рулетке спрашивал, на какой цвет он поставил. Днём он считал в кармане дыры, а ночью понимал, почему куры не клюют денег. Так его пространство раскололось, а время раздвоилось: с опущенными ресницами летело, как стрела, с поднятыми — текло по усам.

Но близкие грызли его, как сахарную кость, а жизнь била всё сильнее. Он еле успевал уворачиваться от её тычков и подставлять левые щёки, и оттого спал всё дольше. Он стал, как слепой: во сне видел море, скалы, темневших в ночи чаек, а наяву — ничего. В конце концов, он пробудился всего на минуту. «Жизнь — сон», — развёл он руками.

С тех пор его выражение прицепилось к миру, как репейник.

Гарольд Витек. «Новейшая этимология» (1974)

ЧТО НА РОДУ НАПИСАНО

Он бежал и бежал. Дзинзарий среди дзинзариев. А кругом — нихтонги! За каждым деревом. Надо дорого продать жизнь! Пока руки сжимают топор, надо их убивать! Ещё в детстве он клялся в ненависти к ним. Как отец. И дед. Один лес помнит, с чего началась война. Но её не остановить! Отец погиб на ней. И дед. Но почему он должен умереть? Потому что родился дзинзарием? Лучше об этом не думать. Только лесные духи знают, как всё устроено. А он всего лишь человек. Листик в лесу. Упал — и нет! И всё же, он так молод! И ещё ничего не видел! А надо умирать! За что? За что? «За что-о-о?» — подхватило крик эхо.

И он проснулся. Нихтонгом. В лесу, полном дзинзариев.

И крепче сжал топор.

Вера Закатова. «Дзинзарии и нихтонги» (1969)

РЕВОЛЮЦИЯ В АМЕРИКЕ

Венедикт Головня не находил себе места: жена задерживалась с работы, а мобильный отключила. «У неё кто-то есть, — вышагивал он из угла в угол, — определённо есть». Темнело, он то и дело поглядывал в окно, под которым, хлопая дверью, входили в подъезд припозднившиеся прохожие.

Венедикт включил телевизор.

«Тысячи американцев вышли на улицы, — трещал диктор. — Они требуют отставки президента и смены конституционного строя».

Приглушив звук, Венедикт уставился на покрывавшую телевизор пыль. Он вспомнил, как выследил жену у любовника, и как дома она всё отрицала. Сучка! Чёртова сучка! И чего не хватает? Зарплата у мужа приличная, через месяц — повышение. У него прихватило живот. Вымыв руки, он оттянул на щеках кожу и долго смотрел в зеркало. А в комнате переключил канал.

«Американцы устали от капитализма: львиная доля национальных богатств у горстки заправил…»

Если бы был ребёнок… И какого чёрта сразу не завели? Думал, молодая, пусть жизнь посмотрит. Насмотрелась! Тряпки, мужики, а рожать — тебе надо, сам и рожай!

«Ясно, что американские события изменят мир. Но как? На этот вопрос ответит ближайшее будущее, оставайтесь с нами…»

Венедикт утопил кнопку. Сварив кофе, сделал бутерброд и, зацепив ногой табурет, уселся по-турецки. А может, на работе начальству кости перемывает? Или корпоративная вечеринка — пятница же? Но нет! У сучки одно на уме!

Он включил радио, поискал музыку.

«Колонны протестующих стекаются к Белому дому, правительство не контролирует ситуацию…»

Венедикт отшвырнул приёмник и, обхватив голову, разрыдался.

У подъезда качался фонарь. «Марксистко-троцкистская идеология, давно пустившая корни в университетах, выплеснулась на площади», — слушал он, барабаня по стеклу пальцами. Только появись, сучка, только появись! Вспыхнули бесчисленные обиды, вспомнилось, как, отказываясь от его фамилии, рассмеялась: «Не хочу быть головнёй!» «Будешь разводкой!» — чуть не закричал Венедикт, бросившись собирать вещи, но, вытащив из шкафа платье, окаменел. К горлу подступил ком, навернулись слёзы. Чёрт с тобой! Найду, где переночевать, но и ты у меня попляшешь! Кинув платье на постель, он перебирал слова, которые бросит с порога, и холодно улыбался, представляя, как оставит жену в одиночестве созерцать пейзаж после битвы.

В двери повернулся ключ. От жены пахло вином, глаза блестели.

— Могла бы и позвонить.

Он не узнал своего голоса.

— Да аккумулятор разрядился. А ты уже поужинал? Без меня?

Венедикт побагровел.

— Не верю! Ни одному слову!

— Так я же ничего не рассказала.

Она бесстыдно ухмыльнулась.

— Так давай же, рассказывай! Где была?

— Это что, допрос?

— А ты опять будешь изворачиваться? Шлюха!

Жена опустилась на постель. Щелкнув пультом, уткнулась в экран.

«Социалистические преобразования неизбежны — Америка слишком глубоко увязла в коррупции, увлекая за собой остальной мир…»

— Я подаю на развод.

«Двухпартийная система — это двухсотлетний фарс, которому пора положить конец…»

— До суда поживёшь у матери.

«Американцы заслуживают свободы не меньше других народов…»

— Ты меня слышишь?

«Состоится экстренное заседание сената…»

— Будешь играть в молчанку?

Не отрываясь от экрана, она процедила:

— Кто тебе дал право так со мной разговаривать?

— Мои нервы!

— Нечего было попусту их тратить, надо было выслушать.

— Слушаю!

— Нет уж, развод так развод!

На Венедикта надели смирительную рубаху.