Елена Кирога - У каждой улицы своя жизнь Страница 34

— Это совсем иное. Вы можете покоряться, но не душой. Безверная среда, в которой вы выросли... Вы выросли, не задумываясь об этом. Вера едва лишь наметилась в вашем сознании, как вы оказались предоставленной самой себе. Я не хочу сказать этим, что веры в вас вообще нет.

Но она упрямо повторила:

— Я ни во что не верю.

Мне до боли, нестерпимо хотелось, чтобы он сочувствовал мне, изучал меня, выслушивал, словно врач.

Вся ее юность рухнула здесь. Она почувствовала себя совершенно беззащитной и вместе с тем прозревшей. Перестала быть скованной и отводить взгляд в сторону. Нашла в себе небывалое мужество и героическим усилием преодолела в себе замкнутость. Своей тонкой женской интуицией она угадывала, что время ее отрочества прошло. "Ты нужна ему". И, сбросив с себя тонкую пелену отчужденности, приходила к нему домой и с пылкой готовностью, улыбаясь от самых дверей, шла к машинке и печатала под диктовку, слушая его голос.

Только время от времени откидывала со лба непослушную прядь волос, которая застилала ей глаза.

— Устали?

Он стоял возле нее. И видел безграничную девичью нежность в ее глазах.

— Нет. .

Он отходил от нее и вновь принимался расхаживать по комнате.

"В тот раз я сидела на стуле, а ты чуть ниже, в кресле, спиной к окну. С приходом весны ты не включал электрический свет, потому что дни стали длиннее".

Время занятий кончалось, но они продолжали вести размеренную беседу. Он расспрашивал ее о чем-нибудь, или же они сидели молча. В такие минуты ей было покойно, и вместе с тем она испытывала восторг. Когда она потом выходила на улицу, у нее в ушах еще долго звучал его голос, а в голове вертелись его слова. Она не задавалась вопросом: "Любит ли он меня?" Так как знала, что это невозможно, он был слишком недосягаем... Но знала также, что ему нелегко не обращать на нее внимания.

"Боже мой, какая я лицемерка!" — думала она, потому что, выходя из его комнаты, норовила встретиться с доньей Анитой, чтобы улыбнуться ей, прикидываясь девочкой и тем самым оправдывая себя.

— Дон Вентура очень любит тебя. Он мог иметь дочь твоего возраста.

Однажды Вентура, диктуя ей, склонился над машинкой, чтобы проверить, так ли она напечатала, а она в ту же минуту подняла голову вверх и коснулась его своими волосами. Он замер. И какой-то миг не шевелился, касаясь ее волос губами, но не смотрел на нее. "Он не читает.

Пусть не делает вид, что читает".

Когда она стала собирать свои вещи перед уходом, он спросил ее:

— Вы идете домой?

— Да.

— Я провожу вас. Пойдемте вместе.

Она хотела сказать: "А как же донья Анита..." Они вышли вместе. Донья Анита улыбнулась по-матерински.

— Правильно. Надо немного размяться. Весь день взаперти...

Они направились совершенно молча вниз по улице Прадо к троллейбусу. Ему не нашлось свободного места, и он ехал стоя, слегка покачиваясь, когда троллейбус тормозил. Сошли вместе на площади Орьенте и направились по улице Байлен к Виадуку. Она сморозила глупость, сказав:

— Отсюда кончали жизнь самоубийством.

Вентура склонился над балюстрадой, заглядывая вниз. Там виднелись трамвайные рельсы, глубокая улица, безропотно состарившиеся в котловане деревья и крутые, неровные лесенки.

Они перешли через Виадук, оставляя по правую руку Семинарию, квартал Эстремадуры, имевший вид урбанизированного села — села-сателлита для рабочих. И ровное пространство земли медового цвета... Которое потом им суждено было увидеть из дома. Но ничто не подсказало им тогда, что этот вид будет открываться им всю жизнь и что ей придется когда-нибудь увидеть его из окна комнаты, в которой будет лежать мертвый Вентура.

— Я много раз приходила сюда одна и простаивала часами.

И неожиданно для себя стала рассказывать ему о своих уединенных прогулках:

— Я бродила... бродила по ним... Поглощая, как черешню. Одну улицу за другой. Мне казалось, что однажды мне должно было что-то встретиться, что меня ждало какое-то чудо...

Разговор прекратился.

"Мне не хотелось бы, чтобы он провожал меня до самых дверей. Зачем вмешивать в это дядю и тетю?"

— Завтра я приготовлю вам рукопись, но меня дома не будет. Завтра я не смогу.

(Ты не солгал мне. Не сказал: "У меня дела", а просто: "Не смогу". Но я знала, что в действительности нам становится все невозможнее с каждым днем встречаться по-прежнему и преодолевать это взаимное притяжение. "А что, если мне прекратить брать у него частные уроки..." Однако я не могла лишиться их. Я была еще слишком молода, чтобы отречься от тебя или даже подумать, что ты мог бы с радостью принять этот мой отказ.

В течение получаса я не садилась за работу, а ходила по комнате, разглядывая все не столько из любопытства, сколько из желания приобщиться хотя бы немного к твоей жизни. Я смотрела на твою кровать, умывальник — впервые заглянув за ширму и увидев там в зеркале отражение своего пылающего лица, — на твои книги. Мне хотелось расплакаться. Если бы ты вошел в ту минуту. . Ты наверняка бы все понял. Я чувствовала себя такой смущенной и униженной, словно ты разглядывал на свет мои ребра, мои выпирающие кости, мои девичьи груди, мои тощие ноги, не соприкасающиеся наверху друг с другом. Пусть это было глупо с моей стороны, но я уже не смогла бы вести себя по-прежнему и быть такой, как раньше... Я села за машинку. Перепечатывала твои слова, не вникая в их смысл, чисто механически. Мною владели чувства, а не мысли. Что будет завтра? Занятия... Будешь ли ты искать повод, чтобы прервать их?

Ты печатал на машинке, когда я вошла. Взглянул на меня совершенно спокойно. Добрый вечер, Пресенсия. Как я могла думать, что ты был смущен, что тебя влекло ко мне, что я тебя чем-то притягивала? Как могла поверить в то, что твое стремление проникнуть в мои мысли было чем-то иным, нежели обычным проявлением интереса к любому человеку? "Очевидно, он меня изучает для своих будущих исследований. Как подопытного кролика". Я зло иронизировала над собой, и это помогло мне сохранить холодность. Ты держал исписанный листок в руке. Ты всегда заранее готовился к нашим занятиям и делал кое-какие наброски. Как раз этим ты и занимался, когда я вошла. Ты дважды повторил: Вы еще совсем девочка... Такое дитя, как вы... И во мне поднялось невыразимое негодование.

— Пресенсия, если не возражаете, мы можем отложить наши занятия до октября.

Разумеется, если у вас появится желание возобновить их в октябре... Вам, вероятно, известно, что меня восстановили в университете на кафедре. Так что мы сможем продолжить наши занятия там.

Несколько дней меня не будет дома, а вам следует получше подготовиться к экзаменам.

Мне хотелось сказать тебе: "Я не уйду. Не гони меня". Но я не посмела. Только спросила:

— А как же машинка?

— У меня сейчас нет настроения. Я ведь... Ты слегка наклонился ко мне и произнес:

— Я ведь женат, Пресенсия. У меня есть дочь. По моим глазам ты увидел, что я об этом знала.

— Моя дочь больна, и я очень обеспокоен этим.

Ни о чем другом и думать не могу.

И я поняла: "Так вот, оказывается, в чем дело... В тот вечер он нуждался в чьем-то обществе. Он волновался из-за дочери. И чувствовал себя особенно одиноким. А мне-то почудилось, будто он испытывал такие же чувства, как я. Тогда..." Мне легче было разговаривать с тобой, когда твое смущение и твои слова проистекали из этой грусти. Мне сразу же стало спокойно, и я спросила тебя:

— Сколько лет вашей дочери?

И ты впервые заговорил со мной об Агате. С мучительной нежностью. "Мать девочки хочет увезти ее в горы".

Мать девочки, твоя жена. Видитесь ли вы? Судя по твоим словам, нет. Я узнала об этом через несколько дней после того, как подруга твоей жены поведала тебе обо всем.

— Раз так, то, если вы не возражаете, я буду приходить печатать на машинке, как раньше.

Вы можете оставлять мне готовую работу. А занятия отложим. Я прекрасно понимаю, что вам сейчас не до этого.

(Не сжигать мостов!) Ты посмотрел на меня и увидел такой, какой я выглядела: немного подросшей, улыбчивой девушкой. И я заметила, что ты успокоился. Боялся ли ты потом?

И я снова начала тебя видеть через день. Ты являлся перед самым моим уходом, но еще заставал меня. То был период моего внутреннего самоуспокоения. Занятый мыслями о жене и дочери, ты отдалился от меня. Я чуть ли не предпочитала оставаться одна в твоей комнате, но ты являлся до моего ухода, просматривал то, что я напечатала, а я спрашивала тебя:

— Как девочка?

Казалось, ты только дожидался этого вопроса, чтобы заговорить о ней. И я стала относиться к тебе, как к маленькому ребенку. Лицо твое приобретало мученическое и целомудренное выражение. Я испытывала к тебе величайшее сострадание. "У него нехорошая жена. Вся его жизнь заключена в дочери..." Что произошло между вами? Почему вы разошлись?

— Совсем необязательно, чтобы в жизни происходили какие-то страшные события.