Эрик Шевийар - Краба видная туманность Страница 34

Насколько все отчетливо — кажется, что эти события разворачивались прямо перед ним: Краб, сидя на своей скамейке, оказался очевидцем государственного переворота, который через семь лет должен был привести этого молодого человека к власти, положив начало полувековой кровавой диктатуре, — ибо сей тиран не остановится, пока не подомнет под свой сапог всю страну, разместив на границах своих близких и друзей, а в каждой семье — полицейского в штатском, топя в крови малейшие намеки на неповиновение: бессильный Краб был свидетелем расправ без суда и следствия, восьмикратно преумноженных после того, как архитекторам был отдан приказ строить отныне только восьмиугольные здания, дабы предоставить жандармам больше стен, к которым можно поставить жертв; он видел рабочих, прикованных к машинам, специально задуманным, чтобы отрезать им пальцы — которыми тиран по ночам затыкает себе уши, — и как хлеба колосятся над трупами крестьян, и сведенных в полк детей, вырванных восьмимесячными из утроб своих матерей, а в начале был наш великий Кормчий, геометрия, сведенная к линиям его руки и чертам асимметричного лица, география, подчиненная гангренозной экспансии его империи, поэзия, заглушенная бряцанием рифм единственной эпопеи, в которой каждый его шаг, начиная с самого первого, прославлялся с невольной иронией в неправильных, то слишком длинных, то слишком коротких стихотворных строках, сборник его максим, ставший единственным доступным философским трудом, мысль, загнанная в головы, осужденная, цензурированная, пользующаяся подчас типографской опечаткой, чтобы несмотря ни на что пробиться между двумя чеканными слогами, в ложбине какой-то фразы в этой стерильной книжечке, быстро в таком случае выявляемой и изгоняемой из следующего издания, доверяемого на сей раз другому печатнику, поскольку предыдущий не пережил позора своей публичной казни.

В одно мгновение Краб увидел все это. Любой на его месте поступил бы точно так же: повернулся бы к будущему тирану — каковой еще ни о чем не подозревал, поскольку невинно продолжал свои литературные штудии — и вонзил ему в горло нож. Обычное дело — жалеть, что с подобным чудовищем не покончили, пока оно не совершило своих преступлений.

Итак, Краб выбрал именно эту систему защиты. Следствию удалось доказать, что жертва на протяжении двух лет поддерживала связь с его супругой (мимоходом заметим, что это может объяснить часто упоминаемые отсутствия оной, неуловимой супруги Краба), но пристало ли упоминать об этом скабрезном водевиле, когда проницательность обвиняемого и проявленная им решительность, несомненно, избавили нашу страну от превращения в театр новой исторической трагедии?

Строго говоря, нет никакой разницы между лошадью и полдником маленьких девочек, если их, конечно, двое, сидящих друг напротив друга, а наблюдатель находится под столом, и при условии также, что он прилег таким образом, что ему видно только плоское брюхо лошади и четыре ее стройные лодыжки в белых носочках. Краб, наш знакомый конюх, ложится в конюшне вместе с животными, чтобы следить за спокойствием их ночей и безотлагательно обеспечить их уходом, которого часто требует их хрупкое здоровье (пневмония тоже любит приволокнуться за одетыми в кожу мускулистыми телами, она с распростертыми объятиями встречает их после скачек). Он делит стойло с прекрасной рыжей кобылой с белыми бабками, но подчас предпочитает думать, что лежит под столом, за которым полдничают две девочки: полная иллюзия — взлетающая на воздух, когда внезапно появляется мать малышек, которая выгоняет его метлой и грозится вызвать полицию.

(Через узкое зарешеченное окно своей камеры Крабу видны лишь полеты клеток с птицами.)

Что делал Краб в момент преступления? Умирал убитым.

Намерения и на этот раз были наилучшими, но метод привел к катастрофе. И вот, вопреки расчетам его матери, ежедневные удары бича не закалили характер Краба.

Вам, сударыня, следовало бы воспользоваться молотом — да потяжелее. Не стоит вмешиваться в воспитание, когда ничего в нем не смыслишь. Так и получаются трусливые и безвольные типы вроде вашего сына Краба; нечего и ждать от этой тли. Гусеницы, которая так и останется слизняком. Можете гордиться собой.

(Его личный дневник — просто шедевр. Зато жизнь Краба — сплошная неудача.)

К себе самому Краб не испытывает ничего, кроме презрения, но собственное презрение оставляет его холодным, и это безразличие настолько его удручает, что он впадает в патетику и в конце концов начинает себя жалеть, но не хочет жалости, его гордость ее отвергает, и лицо внезапно выдает определенное удовлетворение, каковое он же сам первым счел бы смехотворным, откуда и проистекает то презрение, которое он испытывает к самому себе и которое, к сожалению, оставляет его совершенно холодным.

Краб не смог бы иметь кошку. Я слишком независим, говорит он.

Краб постоянно вызывает смех у своего шута. Только он способен придать такой блеск волосам собственного парикмахера. Его личный врач обязан ему жизнью. Костюм Краба сидит на его портном так, как никакой другой. Никто не покусится на конуру его собаки, пока перед ней маячит Краб. Этим утром, в пять часов, он посреди серости двора, на пронизывающем холоде, в последний раз виделся со своим палачом. В полдень с большой помпой принял своих пожарных. Что сталось бы с Крабом без его читателей?

Велико его удивление — не то страх, не то восхищение — всякий раз, когда ему на улице или где-либо еще встречается кто-то, кого он никогда до тех пор не видел, он не может от этого оправиться: вот лицо, которое отличается от всех ему известных, не похоже ни на одно из них, какой оригинальный нос, неповторимые глаза, неподражаемый рот, бесподобная шевелюра, единственный на свете силуэт! И Краб всякий раз не в силах сдержать удивленный возглас ужаса или восторга, который в любом случае ставит его в весьма деликатное положение.

Опаздывающий Краб ширит шаг. И все равно идет недостаточно быстро. Он пускается бегом — особо не напрягаясь, трусцой. Но бегущий Краб порождает преследующих его собак, точнее, непривычная скорость перемещения наводит его на мысль о бегстве, а мысль о бегстве наводит на мысль о преследовании, а мысль о преследовании наводит на мысль о наседающей ему на пятки своре сторожевых псов, он пугается, он ускоряется, мчит сломя голову, все дальше и дальше, в ужасе, и свора сторожевых псов становится стаей волков, Краб бьет все рекорды скорости, иногда оглядываясь, чтобы посмотреть, не догоняют ли его, не настигли ли, потом ему уже нет нужды оборачиваться, он чует на затылке горячее дыхание пантер. Позже найдут его дочиста обглоданные гиенами кости.

Краб наконец умирает в той самой постели, в которой родился, потратив всю свою долгую жизнь на попытки из нее выбраться, но так и не поборов лени. И вновь его голова падает на подушку.

Это все она же, возвращается каждые десять лет, чтобы вонзить ему в спину нож, а потом вновь на десять лет исчезает. И Краб ревниво хранит все эти воткнутые в него ножи, которые ранят его при каждом движении и все еще исторгают крики, но расстаться с ними он не хотел бы ни за что на свете, с такими замечательными ножами с искусно вырезанными из кости и отполированными рукоятками, с острыми серебряными лезвиями, наточенными, нержавеющими, ей-богу, судя по этим ножам, она с ним не шутит — каждые десять лет нож, потом вновь исчезает, — или, быть может, она сама не подозревает об их ценности и тем самым отдает Крабу самое драгоценное, что у нее есть, да, скорее всего, именно так: она не ведает, что теряет.

В первый раз Краб спас ее от утопления: когда она мыла руки и вода доходила ей уже до запястий, он закрыл кран. На следующую зиму, не думая о собственной жизни, Краб спас ее от пожара, который трещал всего в нескольких метрах от нее, в очаге камина, уже уничтожив четыре замечательных полена из ее мебели и вязанку хвороста; он посодействовал огню угаснуть. Еще один раз удержал ее в последний момент за руку, когда она собиралась перебежать улицу. Потом отвлек ярость собаки, вырвав у нее из рук красный резиновый мячик, на который зарился пудель, и отбросив его от греха подальше. И несмотря на все это она упорно отказывается ему отдаться и каждый раз меняет тему, стоит ему заговорить о женитьбе или рыцарстве.

Так решил король, ее отец. Поединок на копьях рассудит Краба и его соперника, оспаривающих любовь белоснежной, как слоновая кость, принцессы. Штандарты, фанфары. Под знатными дамами и рыцарями раскачивается трибуна. Принцесса замерла рядом с королем, своим отцом. Она чуть раскраснелась — еще бы, такие обстоятельства. Чернь оттеснена на край ристалища. Появляются Краб и его соперник, оба на лошади, в доспехах, копье уже зажато под мышкой, они бросают друг другу вызов, поносят друг друга, обмениваются оскорбительными словами, еще более разжигая в себе гнев и ревность. Поединок, однако же, никак не начинается. Распорядитель турнира, похоже, в недоумении, он в последний раз проверяет снаряжение бойцов, все на месте, доспехи в полном порядке, от плюмажа до поножей, два щита с гербами, два копья одинаковой длины. Но что-то его все-таки смущает, что-то не так, он готов поклясться, но никак не может понять, что именно. На трибуне растет нетерпение. Народ ропщет. Принцесса зевает. Король гримасничает. Судья отгоняет сомнения и громким голосом подает сигнал. Пусть прольется кровь. Краб и его соперник сшибаются. Но они верхом на одной и той же лошади.