Артур Кангин - Запах денег Страница 35

И эти меры предосторожности можно понять.

Фуфел-то вона какой!

Суммища!

Мало ли чего может случиться.

Капсула 2. БЛИСТАТЕЛЬНЫЙ ЧЕЛНОК

Он сидел у окна плацкартного вагона и тихо, но отчетливо шептал:

“Уж небо осенью дышало,

Уж реже солнышко…”

Тут он запнулся, мучительно нахмурив лоб.

— Как там дальше? — посмотрел он на меня.

Я легко подсказал любимые мной с детства стихи:

“Уж реже солнышко блистало,

Короче становился день”.

Продекламировав, я пристально вгляделся в своего соседа.

Бакенбарды его слегка поистрепались, знаменитая кучерявая шевелюра слегка поседела. Но — глаза! Гениальные, пронзительные глаза.

Не было никакого сомнения, предо мной сидел Александр Сергеевич Пушкин. И это в двадцать первом веке!..

И словно подтверждая мои размышления, Пушкин сказал:

— Что ж… Неплохо я писал… Неплохо…

— Александр Сергеевич, это вы? — взволнованно спросил я.

Поезд дернулся. Мимо нас поплыл полустанок с голыми березками, дворняжками, карликовыми милиционерами с большими резиновыми дубинками.

— Я, — грустно сказал Пушкин.

— Но ведь прошло столько лет?!

— Я и сам удивляюсь… Время не властно надо мной.

— Но как же Дантес? Кровь на снегу? Секунданты?

— Так его звали Дантес? — спросил Пушкин.

— Конечно! Неужели вы не помните?

— Дантес, Данзас… В моей голове все перемешалось, — печально улыбнулся Пушкин. — Кстати, после той дуэли я выжил… Только мне пришлось скрыться.

— Но Натали? Неужели вы забыли и Натали?

— Она, кажется, слегка косила? — внимательно посмотрел на меня Пушкин.

— Вы у меня спрашиваете? — удивился я.

— К сожалению, теперь даже само имя — Натали, кажется мне вычурным. Теперь я работаю больше среди Танюх, Катек, Варюх…

К нам подошел проводник, здоровый мужик, с завязанной косичкой на затылке. Из кармана куртки проводника торчало горлышко водочной бутылки.

— Ваши билетики, — мрачно произнес он, но увидев Пушкина, широко улыбнулся. — Привет, Сашок! Опять кофточки везешь?

— Везу, Иваныч, — подтвердил Пушкин, и пнул ногой, стоящую в проходе, огромную полосатую сумку.

— И что берут в родном Пскове? — лукаво прищурился Иваныч.

— Берут, — холодно ответил Пушкин.

— Ну, так и грустить не надо, раз берут, — подбодрил Пушкина Иваныч и щелкнул пальцем по горлышку водочной бутылки. — Может водочки выпьешь?

— Ты же знаешь, Иваныч, я пью только шампанское мадам Клико.

— С причудой ты, Сашок! — уважительно сказал Иваныч. — Ладно, пойду дальше проверять билеты.

Когда широкая спина не совсем трезвого проводника исчезла в проходе, я спросил у Пушкина:

— Так, значит, вы — “челнок”?

- “Челнок”, - сухо ответил Пушкин.

— И продаете кофточки? — продолжал спрашивать я.

Видимо, чтобы отвязаться от меня, Пушкин ответил подробно:

— Покупаю на мелкооптовом рынке “Динамо” в Москве и вожу во Псков, — и добавил, — лучше всего идут женские мохеровые кофточки.

— Вы и кофточки! Две вещи не совместные! — не мог не воскликнуть я.

— Надо же что-то есть, — устало ответил Пушкин.

— Так вы бы взяли, да написали бы что-то вроде “Онегина”! Вот и хлеб!

— Жалкий хлеб, — усмехнулся Пушкин. — И без масла. А мохеровые кофточку дают хлеб с маслом…

Мы легли спать, но я долго не мог заснуть, размышляя над горестной и, в чем-то, поучительной жизнью Пушкина.

Когда я проснулся во Пскове, моего гениального соседа, ни его гигантской полосатой сумки с мохеровыми кофточками уже не было.

Я прильнул к окну и увидел его, маленького, согнувшегося в три погибели под своей ношей.

Поезд тронулся.

Мелькнул и исчез в толпе гениальный человек с бакенбардами. А потом в окне поплыло все, как обычно, нагие березки, стайка бездомных собак, крохотный милиционер с резиновой дубинкой. И я невольно зашептал:

“Уж небо осенью дышало,

Уж реже солнышко блистало,

Короче становился день…”

Слезы восхищения и печали нежданно обожгли мои глаза.

Капсула 3. ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЯДЕРНОГО ЧЕМОДАНЧИКА

Однажды ночью Семена Черепанова разбудил стук в дверь. Стук одновременно вкрадчивый и настойчивый.

Семен, как был в китайской футболке и в трусах с надписью “Kiss me”, открыл дверь и обомлел.

За дверью стоял генерал в полной выправке. Ордена Суворова, Кутузова и маршала Жукова украшали его грудь. К боку генерала была прикреплена золотая сабля, инкрустированная, сверкающими бриллиантами.

— Разрешите! — произнес незнакомец и решительно ступил в прихожую Черепанова, скрипнув сапогами козлиной кожи.

Черепанов на скорую руку запахнулся в полосатый халат жены и проследовал за генералом.

— Я к вам с коротким и ответственным визитом, — произнес генерал и внушительно высморкался в батистовый носовой платок с вензелями Министерства Обороны. — Я уполномочен передать вам ядерный чемоданчик.

Только тут Семен заметил в руке генерала небольшой чемоданчик, обтянутый черной кожей, изысканно потертой по углам.

— А как же Президент? — пролепетал Черепанов, чувствуя как по желобку спины побежали струйки холодного пота.

Генерал нахмурился, тревожно поправил саблю и сказал почти шепотом:

— Президент болен.

— А почему, собственно, мне? — взвизгнул Черепанов.

— Главный компьютер Генерального Штаба указал именно вашу фамилию. Вы ведете исключительно трезвую, добропорядочную жизнь. Вы семьянин, в высшем понимании этого слова.

Генерал поставил чемоданчик на порыжевший от времени палас, щелкнул каблуками и незамедлительно вышел, словно растаял в воздухе.

Минуло несколько лет, как Черепанов стал самым могущественным человеком на земле. А началось все с обыкновенного звонка в Генеральный Штаб.

— Что-то мне эта Португалия перестала нравиться, — с мягкой убедительностью ворковал в трубку Семен Черепанов. — Особенно город Лиссабон. Согласитесь, премерзкое название… Нажимаю ядерную кнопочку.

— Чего вы хотите? — прошелестели на том конце провода.

Но все это было в прошлом. Туманном прошлом.

Теперь Черепанов, являясь Президентом страны и начальником Генерального Штаба, ничему не удивлялся и не радовался.

Не радовали ни личный гарем на двести душ лиц женского пола, ни сто пятьдесят золотых сабель, инкрустированных бриллиантами.

Одно время он отводил душу торжественными выездами из Кремля по 1-ой Тверской-Ямской.

И, право, было на что посмотреть!

Семен Черепанов восседал в беседке на самом могучем слоне на планете, специально обменянном на эскадрилью тяжелых бомбардировщиков в Бомбее.

Рядом, чуть поодаль за Черепановым гирляндой следовали двести слонов, на них — народные избранники, генеральный прокурор, директора крупных заводов и фабрик.

Вокруг же этой кавалькады скакали на верблюдах особо быстрой породы триста телохранителей, они щелкали языками и короткими матерными словечками расчищали дорогу от всяких не вовремя преходящих проезжую часть городских юродивых.

Все это было внушительно, но и это приелось Черепанову, как мудрому царю Соломону.

Вот уже несколько месяцев Черепанов с тоской и даже отчаянием взирал и на наложниц (плоские животы, крутые бедра), и на своих плечистых телохранителей, стремительно трусящих на верблюдах.

Страшно сказать, но даже на своего любимого слона Бэмби президент взирал с тоской и отчаянием.

Весь мир лежал у Черпановских ног.

Звонить больше было некуда.

— Ну что, я счастлив? — спрашивал себя Черепанов, до крови кусая губы.

И чувствовал, что нет человека несчастнее чем он.

В одну из минут такого лютого отчаяния Семен Черепанов выхватил из-под подушки ядерный чемоданчик, выбежал из Кремля по черной лестнице, и опрометью кинулся к Москве-реке.

Он подбежал к крутому утесу, высоко поднял над головой священный ядерный чемоданчик и с криком “Оп-ля!”, далеко забросил его в мутную речную пучину.

Вернулся Черепанов в Кремль, с горя согнул о колено все сто пятьдесят своих золотых сабель, стал собирать вещички, приговаривая:

— Поблядовал, поцарствовал, пора и честь знать! Вернусь к своей жене Лизоньке. К своим ребятишкам малым — Пашеньке да Верочке.

А в Руси уже переполох форменный. Все фабрики и заводы, теплоходы, колокольни гудом гудят.

Лихо ли?!

Черепанов свое царствие бросает…

Осиротеет народ.

Как тут не кручиниться?!

Как тут гудом не гудеть?!