Марина Ахмедова - Женский чеченский дневник Страница 35

– К Москве-реке. На корабле с зарубежными гостями поплывем, – ответила девушка через жвачку.

Удача полетела совсем низко. Можно было протянуть руку. Наташа протянула.

На корабле звезды ели, пили, сажали девушек на колени, лили шампанское рекой, оно пенилось, как вода Москва-реки, разрезанная носом корабля. Наташа вылила свой бокал в воду – «Пей, Москва, а я на работе не пью. Были розы, теперь бери шампанское – на». С корабля Москва показала ей свой третий лик. Теперь она была Moscow – икристой, игристой, доступной в любое время суток, отбросившей конечные ветки и оставив себе только центр, круглое такое местечко – теплое, насиженное, влажное от желаний иностранцев. Она была девушкой средних лет, готовой в любой момент уйти в жир или в худой сок. Все зависит от тебя. В общем, Moscow была проституткой, но не для всех.

Они хотели ущипнуть ее за мини-юбку. Ни-ни! Жестами раздевали ее. Не Москву, Наташу, хотя сейчас для них – для иностранцев – Наташа была Москвой.

– Д-давай! Д-давай! – говорили, давя на букву «д» английским акцентом.

– Че надо? – спрашивала Наташа у соседних миниюбок.

– Сиськи, говорит, ему покажи!

– Сорри, – по-русски перекатывала Наташа во рту двойное «р». – Ай донт спик инглиш, мистер. Пошел ты в жопу, коз-з-зел вонючий! Все равно ни хуя не понимаешь.

Старый отцовский фотоаппарат работал. Никто не обращал внимания – мини-юбка снимает на память, когда ей еще перепадет туда-сюда на корабле с шампанским и иностранцами по Москве-реке.

Следующий день. Guardian и «Коммерсантъ» публикуют ее фотографии, много фотографий, почти на каждой странице. Штатные фотографы предупреждают: «Ты на нашу территорию не суйся», а ей кажется, что она крепко держит удачу и никогда в жизни ей еще так не везло. С удачей, зажатой под мышкой, она заходит к начальнику фотослужбы.

– Сереж, ну, возьми ты меня фотокорреспондентом...

– Наташа, я столько раз тебе говорил: нет у тебя того, что нужно фотокорреспонденту...

Он отрывается от просмотрового столика. На нем уже новая съемка. В ежедневной газете, где люди, слова и фотографии поставлены на поток, сегодня – это уже вчера, удача улетает быстрее птицы.

– Что нужно для того, чтобы стать фотокорреспондентом?

– Во-первых, нужна своя профессиональная аппаратура. У тебя ее нет.

– Я куплю аппаратуру.

– Ты знаешь, сколько она стоит?

– Заработаю. Что нужно еще?

– А еще нужно быть мужчиной, – он наклонился над просмотровым столиком, подсвечивавшим негативы. Время не ждет – в ежедневной газете оно быстрее птицы. – Иди, займись своими пленками...

– Почему мужчиной?

– Нужно носить тяжелую аппаратуру, ездить на войну, регулярно получать по морде. Ты спроси у наших ребят, сколько раз им камеру били...

– Неужели нет ни одной женщины фотокорреспондента? – спрашивает она.

– В России нет, – задумался он, не отрываясь от негативов. – Хотя, пожалуй, одна есть, но по ней не разберешь – мужик она или баба...

– Аппаратуру я куплю, – проговорила Наташа, чувствуя во рту вкус колбасы и водки. – А ситуацию с тем, что женщина не может быть фотокорреспондентом, я... изменю...

– Ха-ха-ха...

Значит, шпалы класть, на стройке работать – это можно. Шпалы – значит, вполне себе женское занятие. А войну снимать – исключительно мужское, потому что мужчины – они крутые. Это они в России так придумали... А вот хрен вам!

– Сами занимайтесь своими пленками!

В девяносто втором ответ на вопрос «Где заработать денег?» отсылал только в одном направлении – на рынок. Азербайджанцы в Лужниках предлагали поработать «Машей» или «Наташей» на их «точках». Несложные подсчеты в уме – стоимость аппаратуры, поделенная на зарплату на рынке, плюс моральное унижение за «Наташу», достававшееся по низкой цене, и ей никогда не стать фотокорреспондентом.

Первая зима на рынке отличалась ото всех прежних московских зим. Сильнее всего мерзли пальцы на руках, но она все равно обрезала перчатки, чтобы удобней было считать деньги. Это была тяжелая работа, и каждое утро, просыпаясь в четыре утра от визга будильника, который врывался в сон исправно – ни минутой позже, она, болтая растворимый кофе в кружке на общей темной кухне, думала о том, что все глубже забирается в жопу Москвы, а профессия фоторепортера отходит все дальше на задний план, как линия горизонта на фотографии.

На рынке у нее была своя точка. Она сама себе стала и «Наташей», и азербайджанцем. У нее хватало сил, чтобы таскать тяжелые тюки с ширпортербом вьетнамского качества. Хватит сил и на то, чтобы поднять сумку с аппаратурой. Когда-нибудь...

Два года на рынке ее удача была птицей Феникс – то сжигала себя в костре из заработанных Наташей купюр, то снова возрождалась из кучи вьетнамского тряпья. Столько раз ее обманывали, обворовывали, делали из нее дуру, мечта вытягивала ее.

Купив аппаратуру за границей в девяносто четвертом, она ровно пять дней искала работу. На каждый день приходилось по одной редакции.

– Аппаратура у тебя хорошая, стеклышки к ней – классные, но ты – женщина...

На пятый день Москва уступила. Может, под натиском Наташиной настырности, а может, предчувствовала начало войны в стране, первым городом которой была.

Газета «Независимая» не зависела от стереотипов – ей было все равно, женщина Наташа или мужчина. На пятый день ее взяли на работу. А через год началась война.

Москва встала перед ней в твидовом костюме, вся худосочная такая. В бинокль смотрела, как Наташа вывязывает петли своей красной шапки.

– Да что тебя тянет туда – в самое пекло? – спросила она, негромко прочистив горло, не отнимая бинокля от глаз.

– Я наивна и глупа, – ответила ей Наташа, тоже не отрывая глаз от спиц и петель. – Мне кажется, то, что там происходит... Так не должно быть... Я не знаю, как по-другому передать свое возмущение. Я думаю так – буду фотографировать, и все изменится. Люди просят помочь... И как же так?! Я ведь могу... Могу достать пленных. Я всем им нужна – и пленным, и чеченцам. Я – почтальон и Дон Кихот. Сама все знаю про ветряные мельницы. Так ведь я глупая, наивная... Вот ты смотришь в бинокль на меня, поры мои видишь на носу расширенные, корни волос некрашеные, а того не видишь, что там, на войне, я все это от души делаю...

– Вот ответь мне, – рафинированная Москва поправила юбку, швом съехавшую на бок. Она была умна – эта сторона Москвы, умела вести умные разговоры, давить интеллектом. – Как ни крути, – сказала она, еще покрутив на костлявых бедрах интеллигентную юбку, – а ты небескорыстна, Наталья Ивановна. Война сделалась для тебя средством самораскрытия. Цинично звучит? А правда всегда цинична. Ты хотела покончить с собой старой, а там – найти себя новую. Все время рвешься кому-то что-то доказать. Я давно разглядела в тебе этот механизм, позволяющий невозможное сделать возможным...

– Это только говорят – невозможно-невозможно. А на самом деле все элементарно... – Наташа оторвалась от вязки. – Хочешь я тебе, Москва, берет свяжу – под твой твидовый костюмчик. Зря ты ко мне вот такая умная, в Лужники не приходила, я б тебя приодела... Немодная ты какая-то, Москва Ивановна...

– Медведева, зубы мне не заговаривай, – Москва по-прежнему смотрела на нее в бинокль. – Я дам тебе денег на следующую поездку. Но при одном условии – объясни мне, зачем ты туда ездишь? Чем тебя не устраиваю я – трехликая, худая и толстая?

– Не знаю я, – задумалась Наташа. – Сама себя постоянно спрашиваю – на хуя?

Москва брезгливо поморщилась. Даже отступила от Наташи на полшажка – так аккуратненько и интеллигентно. Не любила нецензурных выражений.

– Думай! – сказала она в бинокль. – Отвечай или не видать тебе никаких денег. Будешь здесь сидеть, шапки вязать, а не интервью у Дудаева брать... Кстати, он мне не симпатичен – этот офицер, интеллигент в первом поколении... Думай и отвечай: почему ты ездишь туда?

– Потому что... потому что... – Наташа наморщила лоб, – ...потому что там началась война!!! Все элементарно – потому что там началась война...

Она затянула последнюю петлю на шапке, и ей позвонили из «Огонька».

– Езжай, – сказала Москва, уходя, и помахала зеленому хвосту поезда свободной от бинокля рукой.

Больше Наташу никто не провожал.

Она снова ехала. На этот раз, чтобы доказать себе и другим – она может то, что в данный момент не удается другим. Она – фоторепортер, культурная масса, мастер. Ей не придется всю жизнь жевать жвачку обиды, запивать горечью и жалеть о том, что не было сделано.

Первый блокпост на пути из Назрани в Шали. Они всегда одинаковые, будто близнецы – шлагбаум, небольшая укрепленная будка. И таксист дальше не едет.

Три дня. Всего на три дня она уезжала в Москву, а деревья уже выстрелили почками, стояли беззащитно-зеленые, как Наташа в юности. А в Москве, когда она уезжала, шел холодный дождь. Она заняла сто долларов – пусть будут, пригодятся. Теперь она еще и должна.