Дэвид Стори - Сэвилл Страница 35

— Сколько-сколько?

— Восемьдесят четыре! — выкрикнуло несколько голосов.

— Прискорбно. Требования при отборе учеников для этой школы с каждым годом все более снижаются. Это вопрос для семилетних. А вам уже сколько исполнилось?

Покрасневший мальчик пробормотал, сколько ему лет.

— Что? Что? Что вы сказали?

— Двенадцать, сэр.

— Двенадцать? Двенадцать чего? Недель? Месяцев? Часов? Кроликов, наконец?

— Лет, сэр.

— Ах лет!

Он помолчал, кивая головой.

— Я вижу, нам тут предстоит большая работа. Очень большак.

Он снова помолчал, оглядывая их.

— Я собирался прибавить, что хочу, чтобы те умники, которые считают, будто они знают таблицу умножения туда и обратно, чтобы они при помощи того же процесса, а именно почтительно возведя глаза к потолку, припомнили бы и повторили какой-либо любимый духовный гимн. Пусть это будет иудейский гимн, католический гимн, методистский гимн, или англиканский гимн, или даже буддийский гимн, если он им так нравится. Но каков бы ни был источник, это должен быть хвалебный пеан, обращенный к Всевышнему, бдящему над нами всеми. Вы поняли?

Он помолчал.

— После того как таблица умножения будет подробнейшим образом проверена, я обращусь к гимнам и вызову кого-нибудь из вас ад хок… что значит «ад хок», мальчик?

Еще один мальчик густо покраснел.

Учитель помолчал.

Однако никто руки не поднял.

— Ад хок. Ад хок. Какой бы это мог быть язык? Немецкий? Голландский? Абракадабрский?

Он помолчал.

— Кто-нибудь тут слышал про латынь?

Поднялось несколько рук.

— Быть может, ад хок — это латынь?

— Да, сэр, — сказал кто-то.

— Умный мальчик. Латынь. Латынь. — Он снова помолчал. — «Ад хок» по-латыни значит «специфически предназначенный для этой цели». Другими словами, я попрошу у некоторых индивидов специфических доказательств безмолвного — повторяю, безмолвного! — запоминания их любимого хвалебного пеана Всемогущему Богу. И да спасет вас Всемогущий Бог, если пеан этот не будет у вас готов. — Он остановился и по очереди оглядел их лица. — Какой жалкий сброд. Какое скопище кислолицых тупиц. Вот я сижу против сорока мучнолицых пудингов, а вам дана привилегия сидеть передо мной. — Он остановился и задумчиво поглядел в потолок, где от стены к стене изгибались ребра нескольких арок. Он некоторое время созерцал их, потом сказал: — Я жду, что с этой минуты буду видеть перед собой не просто сорок сосредоточенных лиц, прилежно повторяющих таблицу умножения и свои любимые духовные гимны, но сорок бодрых лиц — не ухмыляющиеся лица, но улыбающиеся, не хохочущие, не скалящие зубы и клыки, но радостные лица, не унылые, но приятные для созерцания в любую минуту, когда я подниму голову.

Он посмотрел на свои часы, вытащил их из жилета под мантией и положил на стал перед собой, затем снова открыл журнал и надел очки.

— Итак, мальчики, — сказал он. — Начинайте.

Позже внесли еще несколько парт. И стопки учебников. Оберточная бумага была снята с пачек ярких разноцветных тетрадей. Некоторых мальчиков учитель пересадил на другие места.

— Вот этому олуху — вам, вам! — придется пересесть сюда, поближе ко мне. Если расстояние между нами уменьшится, мне будет легче наблюдать за вами, так пусть же гора идет к Магомету.

В конце концов каждому было указано его место.

Колин сидел сзади. Чуть ниже его локтя проходила труба с горячей водой, из дыры в полу доносились запахи стряпни. В окно ничего не было видно, потому что его голова не доставала до подоконника.

Им раздали учебники, почти все старые и потрепанные. Зазвонил колокольчик, они встали возле парт, строем вышли в длинный коридор, по которому колонны мальчиков двигались к стеклянным дверям в дальнем его конце. Старшие ученики велели им идти туда же.

За стеклянными дверями был зал, еще более высокий, чем класс, и со сводчатым потолком. Почти всю дальнюю стену занимало большое окно с частым переплетом. Под ним находились деревянные подмостки с пюпитром, кафедрой и десятком стульев. В зале стояли тесно сдвинутые скамьи. В глубине винтовая лестница вела на узкую галерею с органом, трубы которого занимали почти всю стену. Там тоже стояли скамьи, и на них уже сидели мальчики.

На подмостки поднялся Ходжес, через зал прошло еще несколько фигур в мантиях. Их класс провели вперед. Мальчики рядами сели на полу. Стулья на подмостках медленно заполнялись. Потом зал затих. Голос произнес нараспев какое-то имя. Справа от Колина появилась фигура в плоской четырехугольной шапочке и в мантии. Лицо под шапочкой было острым, худым, с широким ртом, тонкими губами и узкими глазами. Без всякого выражения оно проплыло по залу и вознеслось над подмостками. Быстрый взгляд по сторонам, и снятая четырехугольная шапочка водворилась на полочку под кафедрой.

— Доброе утро, ученики, — сказала фигура.

Позади них в зале раздался приветственный ропот. Зал был полон. В полосах света, косо падавших из окна, плясали пылинки и колыхалось теплое марево.

— Это Циркуль — услышал он шепот сбоку, другие головы тоже повернулись, и тут прямо над ними раздалось название гимна. С подмостков из-за директора на них смотрел Ходжес.

Гимн был пропет, мальчики сели. Высокий мальчик в форменной куртке поднялся на подмостки, встал за пюпитром и начал читать Библию. Ноги у него дрожали, и, когда он закрывал книгу, его голос осекся.

— Помолимся, — сказал директор.

Ходжес продолжал есть их взглядом даже во время молитвы, его лицо все больше наливались краснотой, особенно заметной из-за белого воротника.

Другие учителя были столь же немолоды. Среди них сидели три женщины, тоже в мантиях, свои сумочки они поставили на пол рядом с собой.

Наконец молитвы кончились и мальчики сели.

— Я рад перед началом учебного года приветствовать в нашей школе всех новых учеников, — произнесла фигура на кафедре. — Я не сомневаюсь, что к концу этого дня они будут знать все школьные порядки. Те, у кого возникнут вопросы, могут обратиться с ними к своим классным наставникам. И разумеется, я рад приветствовать всех наших старых учеников. — Директор взял с полки четырехугольную шапочку и, слегка кивнув фигурам позади себя, сошел с подмостков.

Когда директор повернулся, чтобы уйти, учителя и учительницы на подмостках встали и теперь медленно выходили через дверь напротив.

Они вернулись назад в класс.

Вошел Ходжес. Он сердито подошел к своему столу, сел и подождал, пока не замер последний шорох.

— Некоторые в этом классе, — сказал он, — молятся Всевышнему с открытыми глазами.

Он помолчал.

— И молятся, сунув руки в карманы.

Он надел очки и снова положил перед собой часы.

— Теперь на утренней молитве я стану бдительно следить за поведением этого столь явно распущенного класса, и горе тому, кто не будет молиться с надлежащим благоговением. Глаза закрыты, ладони сложены, мысли сосредоточены на важнейшем: небеса и искупление или же длительное пребывание в аду.

Он помолчал и посмотрел вокруг.

— Итак! Я сообщу вам расписание на эту неделю.

Каждому ученику была выдана небольшая продолговатая записная книжка. На переплете черными буквами было напечатано: «Дневник», а внутри страницы были разделены на столбцы по дням педели.

— Это важнейший ваш документ, — сказал Ходжес. — Имейте его при себе всегда. В соответствующих случаях наставники в месте, отведенном под их уроки, будут записывать вам поощрения или, наоборот хотя я уверен, что в нашем классе этого ни с кем не случится, — порицания. В конце каждого семестра подводится итог похвалам — или же замечаниям. Получившие определенное число первых будут приглашаться в кабинет к мистеру Уокеру. Получившие определенное число последних также будут приглашаться в кабинет мистера Уокера, но с иной целью, совсем иной. Мальчикам, попавшим в эту категорию, придется свести знакомство, если можно так выразиться, с неким представителем растительного царства, которого в здешних краях именуют Лозаном — хотя и не те, кто приходит с ним в слишком близкое соприкосновение. Мальчики, в чьих дневниках появляются записи, не делающие им чести, должен я прибавить, открывают Лозану свои тылы, если мне будет позволено так выразиться. — Он умолк, поправил очки, оглядел класс, затем встал, повернулся к доске и начал писать расписание уроков.

Потом им раздали еще тетради. В какую-то минуту Ходжес, заглянув в журнал, сказал:

— Сэвилл? Кто здесь Сэвилл?

Колин встал.

— Ваша фамилия Сэвилл, мальчик?

— Да, сэр.

Головы впереди быстро повернулись.

— Она пишется с одним «эл», мальчик, или с двумя?

— С двумя, сэр, — сказал он.

— С двумя «эл». В вашей фамилии два «эл», а не одно «эл»?