Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 1, 2004 Страница 35

В следующие два часа — минута за минутой — всем пермякам телевидение объясняло: «Продолжается расследование странного происшествия с двумя самолетами». Был просто снегопад версий: от изношенности оборудования до магнитной бури.

— Что вы дочке не звоните? — спросила Шамильевна.

— Марина лежит в больнице с аллергией — унты нам везла из Кирова. Ипподром ее послал в командировку, а она решила унты нам… вот теперь вся в пузырях.

Ира посмотрела в окно. Там было дерево ясень. Вдруг оно в глазах дернулось, сдвинулось влево и снова вернулось на место. «Плохо показывают», — подумала она. Так по ТВ узнают о купюрах. А сейчас Высший Режиссер сделал ей купюру? Но зачем?

— Где у нас вода святая? Побрызгай на меня.

У Саши дрожали руки, и он налил ей полное ухо святой воды. Стал наклонять голову жены и выливать…

К вечеру у Иры началась рвота, и впервые у Саши не было почти никакой надежды, издалека только один раз промерцала мысль: а может, это всего лишь подействовали вчерашние, разогретые сегодня, макароны? Через час, после того как Иру увезла «скорая», он позвонил в больницу: инфаркт.

Шамильевна носилась тут же, стуча костылем, и призывала Сашу с Ирой идти биться за Шамильевну на телевидение, чтобы не пугали, заразы, ее зря, а то такое давление ей нагнали!

— Вы что, не понимаете: Ира лежит в кардиологии!

— Кочетов, не сдавайся: ты же кочет, а не кочка! Выпишут ее как новенькую! И тогда сразу звоните! А то все меня забросили.

Но на следующее утро власть Шамильевны над реальностью закончилась: из кардиологии позвонили и спросили, когда Кочетов заберет тело жены. Ира скончалась во сне — через пять минут после полуночи.

Он позвонил дочери на сотовый, и Марина начала привычно, сильным тренерским голосом, как в общении со своими гривастыми питомцами:

— Папа! Держаться! Мы должны выстоять! — И закончила нормальным жалким голосом: — А помнишь, как вы меня в первый раз повезли на ипподром? Дедушка еще меня взгромоздил на мерина Прогресса… Дедушка был в узорчатой такой ру…башке.

Тут в трубке забурлило море бурное, и Саша сказал:

— Ну, что делать… ты звони мужу, я Ириным ученикам сообщу.

Он был весь какой-то сплошной внутри и ничего не думал… вспомнил: Ира говорила, где лежит последнее необходимое. Да, в нижнем ящике…

Достал оттуда оба пакета. На Ирином платье просвечивал сквозь пластик конверт. Там лежала открытка Ире от Сашиной мамы — к 8 Марта: «Поздравляю, родная! Я верю! Ты всегда будешь хорошая, веселая, моя дорогая чистюлька». Ира один раз назвала свекровь «свекровище-сокровище».

А дальше было пожелтелое письмо от Розика, которая «Смерть и Любовь». Но не то, первое (его Саша выбросил, а в ответе написал, что женат). Этого второго письма он никогда не видел. Зачем Ира его скрыла? И почему сохранила? Теперь не спросишь. Розик писала двадцать восемь лет назад:

«Саша, возвращаю письмо о вашей жене, зачем оно мне. Передайте его ей».

А он ей тогда написал, оказывается, вот что:

«Роза, из-за тебя мы поссорились. Может, ты и не понимаешь, но семейная ссора — это гражданская война не только между двумя людьми, но и внутри одной души. Ира говорит, что обида — это один сорняк внутри, а корней-то, корней напускает: и в сердце, и в мысли, и в ноги. Я ее вчера нашел ушедшую из дома — еще немного, и она совсем была бы под снегом. Просто не знаю, что ей подарить на день рождения, чтобы она забыла твое письмо».

Он прочитал аккуратно все до конца. Хорошо, что эта Розик, эта ссора — все случилось, ведь потом столько шуток было по этому поводу. «Иди, твой Розик ждет, прижимая Брюсова к груди», — если он где-то задерживался. А он глуповато вытаращивался: «От вашей ревности, мадам, я шкоро лишусь вшех жубов».

Саше показалось, что в окно виден дождь. Почему-то он вспомнил, что дождь индейцы называли «слезы богов»… Это последний дождь в этом году, подумал он.

Руки холодеют. Можно вызвать «скорую», но лучше уйти сегодня вечером вдогонку за женой, поэтому он поспешил все приготовить: выложил на стол документы, деньги. Как мало сделал, а ног не чувствую, значит, я уже на выходе. Взял молитвослов, начал читать покаянный канон, но буквы задвоились на «иже делы и мысльми осквернився».

Изнеможенный, он прилег.

Вздохнувши, один Светоносный над ним сказал другому Светоносному (голос такой звучный):

— Здесь наша служба вокруг них заканчивается.

На поминках депутат Коробко сказал так:

— Вот поздравлял я Ирину Николаевну с Новым годом. А она — меня. И сказала: «Желаю, чтоб не было хуже, чтобы статус-кво…» А я сразу: «А если невзначай новый год будет лучше, мы его примем, так и быть, — хотя бы в третьем чтении?» А Саша, простите, Александр Палыч, кивнул: примем!

Зазвонил телефон. Марина прогарцевала к аппарату большими красивыми ногами, потому что соболезнований хочется без конца. Но это был Филипп, сын Регины.

— Маринка, я сейчас в израильской армии. Звоню тебе с поста по мобильнику. Говори быстро, а то сейчас мефакед придет…

— Кто придет?

— Да командир! Слушай, я тут заглянул на сайт Перми. У вас новый маршрут пустили троллейбуса, тринадцатый, расскажи подробно, где он ходит.

— Филя, мы поминаем маму-папу, они умерли в один день.

— Марина, дорогая, отбой, я сейчас маме сообщу…

Анатолий Найман

Поминки по веку

Найман Анатолий Генрихович родился в 1936 году в Ленинграде. Поэт, прозаик, драматург, эссеист. Живет в Москве.

Не следует убеждать. В особенности меня.А вообще-то всех, все мы родные братья.Ну еще пьянь и бомжа пусть попилит семья —больно они… А прочих — бессмысленное занятье.Пьянь и бомжи бесстыжи: грязь напоказ и вонь.Попрошайки, зверье. Тут паденье наглядно.Прочие же в порядке. Тебя не глупей. Не троньпрочих: знают, как жить. А нет — прижились, и ладно.В особенности меня. Что на что мне менять?О милосердье скулеж — на подготовку к сиянью?А прочие как? К примеру, умершие. Скажем, мать.И сам я — стать не сумевший даже бомжом и пьянью.

Кто висел, как над трубами лагеря дым,или падалью лег в многосуточных маршах,или сгнил, задохнувшись на каторжных баржах,обращается к молодымчерез головы старших —тоже что-то бубнящих, с сюсюком нажимчередующих этаким быстрым, особым,наглым, модным, глумливым, угодливым стёбом,что от воя казенного неотличимнад публичным пустым его гробом.До свиданья, идея идеи идей.Спи спокойно, искусство искусства, величьепустоты, где со сцены ничтожным злодейуходя, возвращается в знаках отличьяот людей. От людей.Дух эпохи, счастливо. Знакомый привет.Незнакомым — тем более: ходят в обнимкуте и эти, слыхать, соответствуя снимку,хоть засвеченному, хоть которого нет,но ведь был же — а что еще век, как не снимки?Будь, фотограф. Будь, свет: ляг, где лег, холодей.До свидания, сами поминки.И до скорого, мать, и до встречи, отец.С Богом, мной обернувшееся зачатьев спешке, в августе, в схватке без цели. И счастьеот ключами во мне закипавших телец,мной клейменных… Пока, но отнюдь не прощайте.Факт, увидимся. Здесь не конец.Закругляйтесь. Кто хочет добавить,то есть кто-то другой, не как я, не такой,добавляй. А столетию — вечный покой.Веку — вечная память.Веку то, веку сё, веку Богом отпущенный век —и в архив! Как альбом, как досье, как кассету — на полку.Потому что в раскопках искать его после — без толку:он был цель, то есть будущее и разбег,просто множил число человекна число километров и ставил под оперный снег,засыпающий действие, как новогоднюю елку.Сам уют — симуляция ласк и индустрия нег —для культуры не слой. Обернем мокрой тряпкой метелкуи протрем на прощанье светелку.И загоним под плинтус просроченный чеки иголку —ту, которой нам Хронос навел на запястье наколку,ставя нас на ночлег.(А теперь бормотну я с кутьей на губахсамому ли себе, завершенной ли прелести летней,что усопший — не начал отсчет, а последнийоказался в последней полсотне. Навесим собакна него: он проклятьем пришел. Но не сплетней,как новейший. Который, возможно, одини пребудет — в ошметках оборванных нитей,в жажде, все заменив, стать других знаменитей:вместо хлеба земля, вместо воздуха пламя, мазут вместо льдин.Вместо дней просто время. Точнее, его заменитель.)

Волна набегает, и берег давай говорить —о веслах, винтах, парусах и канатных паромах.Она отвечает, но речи потеряна нить.Доносится лишь: — Я не дура. — Я тоже не промах.И было б забавно взаимное их хвастовство,не бейся там сдавленный всхлип и мольба. Опозданье —от века в ней свойство натуры, тогда как егонатуры ядро — неназначенных встреч ожиданье.Лаская губу ль его заячью, волчью ли пасть,щекочет она изъязвленное ею же нёбо.И чья, непонятно, в их кашле натуга, чья власть.И кто задохнулся, она или он? Или оба?

Здесь кукушка из лесу благовестит,дескать, вот, пощусь и тащусь.И глотает гусеница пестицид,от себя, мол, сама лечусь.Это в городе пьют с карамелью чай,но пути туда топь да гать,топь да гать километров тыща, считай,не видать отсель, не слыхать.Это там телевизорный есть король,на все руки мастак-мудрец.А у нас он ноль, босота и голь,на дырявой дуде игрец.А ведь мы уж не то чтоб совсем куку,не шаляй-валяй — ведь у насжмудь-страна приснилась раз мужикуи не Шяуляй — Каунас!И хоть наша кровь не из тех европ,а сама собой по себе,но на вкус и запах она — укроп,истолченный с солью к зиме.Да не с той, что под веки сует себя,солью зренья. А с той, что с веквдруг слетает на теплую пыль, шипя,как сухой не вовремя снег.

Цезий, ванадий — как ты, наш брат металл,едущий в Венгрию из заполярных зон?Как ты, брат бог, брат герой наш — кадмий, тантал?Август, сентябрь — как ты, наш брат сезон?Как ты, кузен наших блатных судеб,тетки-природы дальняя кровь, племяшредких земель и полнозвездных неб,пестрый ландшафт? Как ты, спектральный наш?Ты, ультрасиний, ты, инфракрасный, как?Мы же родня, а вся заодно родня.Даром что вы наждак, а на мне пиджак —если родня, как же вы без меня?Я не любви прошу — хороша любовьсвекра к заре! Но прахом идут миры,если принять, что не родственница моя кровьбратьев азота, стронция. Солнца-сестры.

Я видел во сне документ —от жизни и смерти отдельно.Всегда и на каждый моментон следовал им параллельно.Как клавиши немец кропилcon brio и скусывал ноготь —таким документ этот был,чтоб жизни и смерти не трогать.Он был протокол. Протоколмгновений и шага за шагом.Он все их булавкой сколол —лукав и до фактов не лаком.Я помню, сильнее, чем спать,хотелось сойтись с ним поглубже.Стать милым ему — чтоб читатьсебя он давал мне по дружбе.Тем более тем, что затих,вальс требовал слова и жеставзамен себе. Точных. Таких,чтоб сами вставали на место —на то, что назначили имв инструкции, если не спится,чернила и перьев нажимс пленительных лент самописца.

Последним блюдом подают пирожноездесь на поминках, полагая, что оно,как лак, покроет натюрморт, поскольку прошлоеусопших не блестяще. Ноевреям умирать в Германиихоть и привычно, а совсем несладко. Имв общественном внимании род маниимерещится. Увы, пекарен горек дым,кондитерски дурманящий купечество,чей нос торчит крючком и в обрамленье астрна их пути в небесное отечество,где Нибелунг, и Зиг, и Фриц, и Зороастр.

После северо-западного, ночью вывшего «у!»,стало бело и ровно и, так сказать, красиво.Но все равно летунью, севшую на метлу,утром еще, как пьяную, боком к метро сносило.В городе снежная буря — развлеченье, эффект.Фары и в окнах свет тут компаньоны плохие,как для небесного пламени — тусклые догмы сект.Что тебе люки, снег? Что вам асфальт, стихии?Только и радость, что ночь, только пурге и надежд,что балдахин, обрушивающий кружево паутины:белые вспышки хлопьев — и слепота промеж,как экран за мгновение до начала картины.Что ж это нам показывали? То ли как хорошистены цивилизации? То ли как плющат сушукости воды и воздуха? То ли что у душиу мировой есть способы сплачивать наши души.

Еще из жизни прежнейследят за мной глаза,а я уже нездешний,прозрачная лоза.

Меня возводит в степеньсозвездий — и в костерботвы кладет, как стебель,ночной смятенный двор.

Туннель прута безбытен,суха внутри струя —признайтесь, что невиденвам даже тенью я.

Тогда и я, хоть слов нет,скажу, что воспалензрачок мой, как шиповник,шиповник, мой шпион.

Шиповник вне сезона,вне замысла и чувств,в твой короб, Персефона,зерно стряхнувший куст —

чей корень рвет мне сердце,как пурпурный шифон,к потусторонней дверцеприколотый шипом.

Куст, изгибы судьбы,как Минотавр и Минюст,выводящий в шипы,больше не куст, а Пруст.

Сгинул лес, где егодядя Том как фантомокружающегозвал, пугаясь, кустом.

То, как, дрожью пронзен,прыскал он кровь и трясбелый прах в чернозем,было не битвой рас,

а франтовской примеркойслов корневого гнезда,скрытого бутоньеркойаристократа куста.

Дети здесь хороши, розовые, в кудрях,вздрагивающих, как под легким дождиком гиацинты.И старики, которые каждый, как камень, дряхл,выветренный до трещин, вычерченных, как цифры.Как на надгробье. Или — в справочном словаре.Первые три-четыре — заросли сада в детстве.Три-четыре последних — золотая в старьепуговица с гербом, грош, запеченный в тесте.В общем, восточный точный, то и другое — рай.Что-то всегда промотанное — и кой-какой запасец.Счастье — но от и до, воля — но не за край.Зной, дыханье пустыни. Плещущий ключ, оазис.

Медленно мимо лба пролетает комар.Индифферентно: сентябрь — не до игр, не до лакомств.Просто гудит, он один тут такой неформал.Но не кадит — а звезда был сезонных диаконств.То есть ни вправо, ни влево, ни стоп, ни зигзаг.Но на природу, распластанную на гробесобственном, неподвижно, маняще, в слезах,не покушаясь: сентябрь — не до игл, не до крови.

Олег Чилап