Робер Андре - Дитя-зеркало Страница 35

Уставши играть, избранница моего сердца обняла се стру и, напевая мелодию, повела ее в танце. Теперь, па прошествии стольких лет, я пытаюсь оценить и понять странную атмосферу неожиданной вечеринки, устроенной этими странными девушками, измерить накал эротизма, исходившего от танцующей пары, которая вихляет бедрами в нашей чопорной буржуазной гостиной: щека к щеке, полуприкрыв глаза, положив руку партнерше на талию, они, томно вздыхая, плыли в танго. Мне кажется, они совсем меж собой не похожи, чтобы действительно быть сестрами, хотя, с другой стороны, это тоже ничего не доказывает, да и вообще — какое ото имеет значение! Но вот и меня приглашают принять участие в танцах, вернее, на первый урок обучения танцам, ласково посмеиваясь над моей неловкостью, и я, растерянный, но счастливый, тоже включаюсь в эти живые картины. Как они подбадривают меня, как обнимают! «Ты будешь настоящим мужчиной!» И я стараюсь изо всех сил, мне очень хочется стать настоящим мужчиной, сделаться им сразу, сейчас же, по мановению волшебной палочки, хотя переживаемые мною минуты и без того совершенно чудесны.

Мы танцевали долго, меняясь партнерами, пробуя все фигуры, кавалер и дама, дама и кавалер, кавалер и две дамы, и силу в нас вливали рюмки ликера и ласковый трепет смычка. Наконец, ввиду позднего времени, они отвели меня спать, церемонно уложили в постель, и заботливо подоткнули одеяло, и целовали меня, целовали долго и нежно, с настойчивостью, в которой сквозило некое сожаление, в смысл которого не стоит вникать, и мне очень хотелось удержать их возле себя, на своей груди, лечь спать всем втроем — это же так замечательно! Одна из них с чувством сказала, что я подаю надежды, другая пропела тихонько: «Района, ах, это дивная мечта…» — и припев этот говорил правду, то была в самом деле только мечта, у которой, как у всякой мечты, не было будущего, ибо красота и пылкость моей подруги, как я это предчувствовал, уже обрекли ее на изгнание. Она исчезла через несколько дней после нашей прекрасной вечеринки, прихватив с собою на память отцовские запонки и кое-что из дорогого белья. Она недорого оценила понесенный ею ущерб!

Я не выдал, не предал волшебной мечты, и мама, несмотря на всю свою прозорливость и на свой безошибочный нюх, так и не догадалась о том, каким скандальным опытом я обогатился, добавив его к маленькому запасу прежних своих секретов, чтобы потом, в пору отрочества, сплавить его с моими эротическими грезами; но мне кажется, что всем позднейшим изыскам своих видений я предпочел бы эту первую, изначальную сцену, во всей ее извращенной и глубокой невинности.

Приход к нам гостей тоже расширяет мои горизонты, но в несколько другом плане. Оказывается, за то время, что я отсутствовал, родители пристрастились к бриджу, у нас каждую неделю собираются за карточным столом игроки; это дает мне возможность лучше узнать людей, сделавшихся нашими близкими друзьями.

Под влиянием злопамятства, на которое у меня были причины и которое делает человека пристрастным, я до сих пор больше всего говорил о недостатках родителей; однако они обладают и рядом достоинств, и к числу их следует отнести щедрое гостеприимство, а также постоянство в дружбе, постоянство исключительное, выдерживающее все испытания; характерной чертой этого постоянства было, пожалуй, вот что: у мамы есть подруги, у отца нет друзей, но у обоих супругов вместе имеются общие друзья, и они составляют постоянное ядро, которое обрастает порой кратковременными знакомствами.

В постоянное ядро входят доктор Пелажи с супругой, а также сестра доктора со своим супругом — чета учителей. Муж является директором школы. У них есть сын, на несколько лет старше меня. В качестве временного друга можно добавить сюда и инженера-путейца, с чьей женой я вас уже как-то знакомил — это подруга маминой юности, посвятившая себя музыке, ученица Венсана. Вы, должно быть, догадываетесь, почему о дружбе с этой супружеской парой я упоминаю с оговоркой. Ведь речь идет о счастливых супругах, подобных тем, что жили на шестом этаже, и уже одно это делает их во многих отношениях подозрительными. Взять хотя бы тот факт, что Жермена Перрон добровольно отказалась от карьеры пианистки, принеся себя в жертву мужу, существу, разумеется, эгоистическому и недальновидному, как все на свете мужья; человек он, безусловно, приятный, весьма культурный, но интеллектуальные достоинства в наших глазах немногого стоят. Мой отец относится к культуре чаще всего с недоверием: она дает тем, кто ею обладает, явное преимущество, что представляется ему незаслуженным и несправедливым; она позволяет человеку свободно рассуждать на темы, в которых отец ничего не смыслит и которые, как, например, музыка и литература, наводят на него смертельную скуку. Короче говоря, господин Перрон не только обладатель диплома о среднем образовании, это еще полбеды, но он также окончил некое высшее учебное заведение, которое готовит чиновников-дармоедов, приносящих стране один только вред. С учительской четой дело обстоит по-иному, и случай этот представляется мне довольно любопытным. В то время как Перроны будут постепенно, по мере обновления состава партнеров, все больше отодвигаться на задний план, Ле Морваны, напротив, войдут в милость, Ле Морваны выстоят. Меня это удивляет, потому что они до неприличия пылко обожают друг друга. Но у них есть и свои козыри. Своим образом мыслей, самой своей профессией они являются живой иллюстрацией того, каких успехов можно добиться в сфере образования начального. Кроме того, Жюли — сестра спасшего меня доктора Пелажи.

Господин Ле Морван — маленький, толстенький человек с круглой лысой головой, чистокровный бретонец, о чем свидетельствует сама его фамилия. Характера он мягкого и робкого и исполнен невероятной серьезности. По-моему, я никогда не видел, чтобы он смеялся. Говорят, он втайне предается литературным занятиям, как, впрочем, и Перрон, который, будучи человеком более смелым, печатает — или вскоре напечатает — свои стихи в каком-то провансальском журнале. Ле Морван не только ничего не печатает — что уже само по себе хорошо, ибо этим он завоевывает доброе расположение моего отца, — но он, несмотря па все просьбы друзей, решительно отказывается дать им прочесть что-либо из своих сочинений. Когда с ним заговаривают на эту тему, он краснеет до самых корней тех немногих волос, что еще растут у него на затылке, и смущенно бормочет: «Нет, право же, это невозможно». Интересно, о чем он может писать?

Во всяком случае, его скромность и скрытность лишь поддерживают его добрую репутацию и даже завоевали ему некоторую славу. Жена его оправдывает бытующее кое у кого мнение, что мужчины маленького роста бывают счастливы, если они, пренебрегая эстетическими условностями, женятся на великаншах. Насчет великанши я, конечно, преувеличиваю. Жюли — просто довольно угловатая женщина, высокого роста, и поэтому она выше мужа на целую голову. Единственное существующее между ними разногласие — а хоть одно разногласие непременно должно быть, иначе брак будет слишком пресным — касается религии. Ле Морван человек верующий, а Жюли верна идеалам светской школы — Эколь Нормаль. Супруги Ле Морван, которых я очень люблю, ибо мне нравятся счастливые семьи, будут дарить мне к Новому году замечательные книги: «Тартарена из Тараскона», «Сказки по понедельникам», «Джека» и «Книгу джунглей», а позднее «Отверженных»— каждый год том за томом, и каждый последующий том будет вручаться мне после того, как я переплету предыдущий. Благодаря Ле Морванам, а также дядиному книжному шкафу мои первые книги будут самого высокого качества — в отличие от тех весьма посредственных произведений, которые мне предстоит читать нотке.

Итак, доктору Пелажи, которого вы уже немного знаете, которого отец некогда с презрением именовал «дыркой в заднице» и который потом вновь и надолго снискал нашу милость, мы обязаны неожиданным расширением круга наших друзей за счет его родственников, что, надо признать, пошло нам на пользу, ибо в культурном отношении моему собственному семейству похвастаться нечем. Но то чтобы моим родителям не хватало ума, дело совсем но в этом, но ум их был направлен лишь на достижение практических целей. Мне не суждено быть наследником богатых интеллектуальных традиций, которые, точно факел, передаются из поколения в поколение и дают столь явные преимущества, — нет, я принадлежу к среде переходной. Я уже говорил, что мы являемся людьми, находящимися в процессе перехода в другой социальный класс, поэтому нам трудно обрести равновесие; несмотря на все свои усилия, мы сохраняем свои корни, столь чуждые новому образу жизни. Судьбою мне не было предназначено стать тем, кем я стану или буду пытаться стать… Вот почему по ходу своего рассказа я отмечаю подобные прорывы, выходы в другие сферы, всо то, что принято называть везеньем; правда, тогда я еще не мог оценить всех возможных последствий этого везенья, которое, впрочем, предстает предо мной в довольно туманном свете.