Галина Щербакова - Снег к добру Страница 35

«При чем тут Москва? – думала Ася.– Просто – не повезло».

– Ты бы все равно не смогла у нас работать. Я поняла это сразу. Люди делятся на тех, кто пропускает жизнь через сердце и через мозг, и кто ее не пропускает, а отражает. Впрочем, это азбука… И вряд ли это тебе сейчас нужно…

Ася молчала. Была какая-то неправильность во всей нынешней ситуации. Причем неправильность не в существе, а в форме. Начиная хотя бы с того, что сегодня суббота, бухгалтерия закрыта, и она обречена ждать до понедельника.

Неправильность была и в том, как сидела в кресле Каля. Теперь, когда Ася тоже села, ноги Кали не казались положенными красиво, наоборот, они будто покинули умную голову Кали, и ее желтую шубку, и ее струящиеся волосы. Они были сами по себе – красивые ноги на стуле.

«Не надо смотреть»,– подумала Ася, повернула голову и уперлась взглядом в номер телефона, наспех нацарапанный на листке календаря. Федя! 142—15—37. И рука легла на трубку, и покорно закружился диск.

– Асёна! (Глупое какое образование от ее имени.) Асёна! Я тебя жду к себе сейчас. Ко мне добираться – пара пустяков,– заклокотал Федин баритон, и Асе подумалось, что с Федей ей легко будет поговорить о том, что случилось. А потом она сразу же уедет к мужу и дочери, слава богу, у нее есть к кому уехать. И все будет как раньше. В сущности, это было не так уж плохо. И право работать у нее никто не отнимал и не отнимет. Значит, потерь нет… Ах, Москва… Вот Мариша говорила: «У меня бы развился комплекс неполноценности, если бы я не переехала». У Аси не разовьется. Она этого не допустит.

– Слушай,– спросила она Калю.– Ты что-то мне только что говорила? Про мозг, про сердце?

– Я? – удивилась Каля.– А! Я уже забыла. Так, чепуха! Мои жизненные наблюдения все равно тебе не годятся.

– Почему?

– Мы с тобой не контачим. Верно?

– Раз ты считаешь… Впрочем, я тоже так считаю.

– Вот именно. Слабость вашего поколения в том, что вы все паятели. От слова «паять»… И еще ладители. От «ладить»… Зачем? Когда все и так ясно.

– Слабости своего поколения ты знаешь так же хорошо?

– Подозреваю.

– Может, это тебе надо было бы ехать в эту командировку ?..

– Правильно! Я бы объяснила этой девице на пальцах, что нет ничего на свете, из-за чего стоит переводить кровь на воду. Есть у человека всего-то жизни двадцать с лишним тысяч дней и здоровье, которого должно хватить на более-менее разумное существование.

– А сама бухнулась в обморок, когда сдохли рыбы. И ушел на это целый день из двадцати тысяч.

– Это была истерика. Я до этого не спала две ночи…

– Я так и подумала, что это не из-за рыб…

– Вот-вот. Тебе облегчает уход мой цинизм?

– А тебе это нужно – кому-то что-то облегчать?..

Каля выпустила вверх струю дыма и застыла с оттопыренными перламутровыми губами. Дым ткнулся в низкий потолок и, потеряв форму, рассеялся.

– Я много говорю, потому что не знаю, что сказать. Какая-то глупая история… До философии – чужой дом горит, а мне приятно, я еще не доросла… Поэтому мне противно…

– Будешь считать письма?

– Нет,– ответила Каля.– Ты бы считала, а я не буду.

В комнату заглянула секретарша.

– Царев спрашивает: все ли в порядке? – спросила она Калю.

Та выпустила еще одну дымовую завесу.

– Как в аптеке,– заверила она секретаршу.

Ася заторопилась, побросала в сумочку блокноты, шариковую ручку – пусть ничего от нее не останется, завернула в старую газету туфли.

– Я побежала,– сказала она.

Каля сидела все так же нелепо – сразу на кресле и стуле. Она не пошевелилась, только помахала сигаретой, что должно было, видимо, означать – беги и до свидания, А может, это и не значило ничего, как ничего не значила та рыбная истерика. Оказывается, тогда она просто не спала две ночи. Каля для нее – 'Ьегга шсопИа. Дитя, рожденное уже после войны. «Глупости,– подумала Ася,– между нами не война. Другое. Но я об этом подумаю потом». Она сбежала по лестнице, забыв, что есть лифт; на улице подняла от ветра воротник, увидела такси, кинулась было к нему, но сразу же отскочила в сторону. Из машины выходил Крупеня. Даже издали было видно, что он злой, решительный и совсем больной.

Ася подумала: а там эта кошка. У них тоже произойдет передача дел? Ну что ж, теперь ей известно, как это бывает. Барс в три своих шага пройдет кабинет Крупени из угла в угол, выглянет в окошко – ага, гастроном! – насмешливо посмотрит на кучу бумаги, которую выложит ему желтоносый Крупеня, и скажет: «О'кэй, все как в аптеке».

Уже подымаясь в лифте к Феде, подумала; «Занимаюсь каким-то мазохизмом. Ну и пусть… Мне не вынести сейчас Маришиного понимания и сочувствия. Мне просто надо выпить».

Федя за руки втащил ее через порог.

– Не озирайся – никого. У меня с моими квартирантами железная договоренность. Когда я приезжаю, они сматываются. Неудобно – пусть ищут другую квартиру, а я дома хочу быть как дома.– Он усадил Асю в кресло.

– Говори правду. Есть хочешь? У тебя голодный вид…

– Дашь выпить водки? – спросила Ася.

Федя взметнулся чуть ли не раньше, чем она выговорила. И уже бежал из кухни, неся в руках черную пузатую бутылку виски.

– Это сгодится? – озабоченно спросил он.– Но если не воспринимаешь, я мигом принесу родимую. Гастроном внизу.

– Воспринимаю,– ответила Ася.– Все равно.

– Нет,– сказал Федя,– не все равно. Если от тоски – только водяра. Национальному состоянию души национальная горькая.

– У меня не тоска, Федя,– Ася выхлебала половину фужера и теперь смотрела на Федю сквозь его верхнюю часть.– Меня выперли.

– Уже? – с такой непосредственностью вскрикнул Федя, что Ася даже засмеялась.

А Федя уже спохватился, устыдился импульсивного вскрика, принялся доливать ей виски, обнял за плечи, мягкими пальцами ласкал ее коротко стриженные волосы. Ася постриглась перед самой командировкой. Длинные патлы мешали. И сейчас Федя держал в широкой ладони ее стриженый затылок, и эта чужая – Федина! – рука абсолютно неправомерно создавала у нее ощущение защищенности и покоя. Так, поддерживая, он и выслушал ее.

– Сволочизм,– сказал он тихо.– Рядовой сволочизм. Никто никому не нужен. Это, мать, огни большого города. Ты думаешь, восемь миллионов – только цифирь, а это, подруга моя, качественно новый стиль жизни. Это не то что у нас: сделаешь человеку каку – и обязательно не раз с ним встретишься нос к носу. И как знать? Может, тебе станет даже стыдно. Здесь не встретишься! Во как! Ты думала, Федя – дурак, что уехал, сбежал, смылся… А я просто добрый, незлобивый человек, Асёна… Я хочу, чтоб я – никого, и меня – никто… Не употреблял… А тут обязательно впутаешься в склоку. Кто-то кому-то кишки потрошит, глядишь, а ты уже корытце держишь…

– Ну, знаешь! – возмутилась Ася.– О корытце ты не по адресу.

– Я тебе рисую схему! – засуетился Федя.– Схему! Схему выживания, если ты не академик, не народный артист. Если ты обычная средняя личность, как я, как ты, как все мы…

И то, что Федя уподобил ее себе, и ощущение самоуверенной силы, что еще так недавно исходило от Вовочки, вдруг обернулось в ней гневом. Никогда никто

не смел, не мог вот так с ней запросто разговаривать о потрошении кишок с корытцем в руках. Да с ней ли это происходит? Как же так могло случиться, что в течение нескольких часов из тебя, пусть не очень сильной, но нормальной женщины, из взрослого неглупого человека сделали куклу и сейчас вкладывают в ее кукольную голову не что-нибудь, а схему выживания. Выживания! Нет, надо кончать этот разговор, надо вернуть его в то русло, где она еще живет, еще рассуждает, еще человек. Поэтому она твердо сказала:

– Я на самом деле проглядела девчонку. Это настоящая вина, Федя.

– Ты тут ни при чем!

– Я должна была что-то почувствовать, должна была!

– Давай отделим мух от котлет,– сказал Федя.– Ты ей ничего такого не говорила? Что, мол, в наше время стыдно замыкаться в своем жалком мирке? Знаешь, ведь от этого иногда тоже хочется повеситься… Будто в наше время человеку, как индивидууму, не может быть небо с овчинку. Не говорила? Хорошо… Материалом в газете не пугала?

– Я, по-твоему, произвожу впечатление идиотки?

– Нет. Я просто мыслю… Вычисляю степень твоей возможной вины. Итак, криминала нет… Не вижу…

– Но…

– Твоя совесть меня не интересует. Она никого не интересует. Поэтому надо вычислить, кто бы мог позвонить Цареву и попросить за тебя.

– Ты с ума сошел! – закричала Ася. Она вскочила и тут только почувствовала, как все поплыло. Сколько же она выпила? Она схватилась за Федино плечо, а он обхватил ее руками и зашептал куда-то в живот:

– Ну, совсем, совсем пьяненькая… Потому что не ела… Федю надо слушать и питаться, когда он предлагает. Федя сейчас уложит Асёну в постель и будет думать. Что и кого имеем в числителе? Кого в знаменателе? Хорошая моя, ласточка моя…

Комната постепенно обретала устойчивость. И тут только Ася поняла, что держит ее Федя крепко, значительно крепче, чем полагается, когда поддерживаешь женщину, у которой закружилась голова.