Олег Коряков - Дорога без привалов Страница 35

А Долженков подливал приятного:

— Через несколько дней выдадим всем пижамы. Уже заготовлены.

— Александр Степанович, ты нам скажи, сколько же комнат жилых в этом доме?

— Шестьдесят.

— А жителей на них?

— Двести двадцать.

— Это выходит… три-четыре человека на комнату, так, что ли?

— А ты, Александр Степанович, гардеробчиков-то им добавь. Один на комнату — мало.

Долженков еле успевал отвечать: такие беспокойные и придирчивые попались в тот вечер посетителя. Да что поделаешь, — «люди принятые», хозяева!..

В одном из красных уголков уже собралась молодежь — ждали дорогих гостей. Старики рассаживались за столом, накрытым скатертью. Поднялся Василий Михеевич Бушин.

— Наши молодые годы, — начал он, обращаясь сразу и к товарищам своим, и к молодым ребятам, что, притихнув, прижавшись плечом к плечу, сидели плотными рядами перед ним, — наши молодые годы проходили в казематах, на гнилых нарах, в духоте и в грязи. Горькая была у нас молодость. Однако мы из тех, что полюбили завод душой, жизнь ему отдали, опыт. К вам мы пришли с открытым сердцем. Нам ведь немного надо: окажите уважение — и старик перед вами душу выложит. — Он передохнул, скосил глаза на седые головы рядом. — А в наши времена? Как нас учили? Скрывали от нас опыт, потому что каждый за свою шкуру дрожал, за себя очень беспокоился. Тяжело было нам выбираться. А у вас ко всем дверям ключи в руках. И дорога настоль прямая, что стыдно с нее сбиться…

Он говорил о том, как важно учиться, овладевать знаниями, быть умными хозяевами техники, о том, что, собственно, и ждали от него и что он хотел высказать.

Встал Владимир Никитович Криворучкин, спросил:

— Из вас кто-нибудь за пятачок работал? — Ребята переглянулись. — А мы работали! Знаем… В каком вас доме жить поселили! У меня вот, скажу, неизгладимое осталось впечатление. Ценить это надо…

Ему было трудно говорить. А Григорий Терентьевич Бурдаков, взявший слово вслед за Криворучкиным, прослезился и долго не мог остановить слез. И хлопцы сидели не шевелясь, притаив дыхание. Они знали: не слабый человек Григорий Терентьевич, суровый, а плачет. Это было сильнее речей. Наконец старик сдержался, начал говорить:

— Вспоминаю вот, — начал он и прижмурился, смахивая последнюю слезу. — Били нас всяко. Хозяин бил, полицейский бил, голод, холод — все било по рабочему. А мы выстояли, взяли свое, победили…

Он долго рассказывал о прежней горемычной жизни, а закончил так:

— Советскую власть и советскую жизнь мы в ваши молодые руки передаем. Комсомольцам, которые при Ленине были, им сейчас уже за пятьдесят. Теперь вам вперед идти. Вот вы и пойдите. Впереди пойдите!

В комнате стало жарко — от речей, от горячего дыхания, от скопления людей. Потом выступала молодежь. Старики слушали. Им приятно было, что ребята обещали «не уронить чести уважаемых отцов и дедов». Горячие были речи, хорошие…

На этом, собственно, и закончилось «выездное» заседание старейших рабочих завода. Стали расходиться. Зашумели шахматными досками. Кто-то рванул баян. Раздался смех. Все пошло своим чередом.

Но, выходя из красного уголка, старики слышали, как какой-то паренек говорил своему дружку:

— Мне, Витька, знаешь, совестно чего-то стало. Задели, понимаешь, деды…

Переговариваясь по-тихому, они двинулись в комнату отдыха. А Бушин легонечко толкнул Долженкова в бок:

— Слыхал?.. То-то и оно!

2. В одной бригаде

Войдя в комнату начальника цеха, он аккуратно притворил за собой дверь, потом шагнул к столу — высокий, ссутуленный, грузный. Тронув седой ус, спросил тихо и вежливо:

— А что, отменяются разве советские законы?

— То есть как… где это?

— А вот так, в цехе у нас.

— Ты о чем это, Петр Николаевич?

— А есть такой советский закон, в песню даже переложен: «Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет».

— Ну?

— Ну вот. Я и говорю… Простите, конечно, старика, только обидно мне…

Он волновался и оттого говорил как будто нескладно. Начальник цеха понял лишь одно: старый литейщик недоволен тем, что расценку работ в нарядах нормировщик стал ему понижать.

— Проверю, — сказала начальник цеха. — Восстановим. Не обидим. Все у вас, товарищ Грачев?

Петр Николаевич глянул на него, чему-то удивляясь, но не выдавая своего недовольства, ответил с вежливым поклоном:

— Спасибо… Пойду я?

Он ушел. А обида на душе осталась. Не понял его начальник цеха. Не о том была речь. Деньги, конечно, — деньги. Только не в них дело. Совсем не в них! Не расспросил ты, начальник цеха, старика, не допытался, отчего ночами он спать плохо стал, старуху бессонницей измаял — душу горечь мутит.

А корни у той горечи не сегодня проросли.

… В 1943 году в литейную бригаду Петра Николаевича пришли два молодых формовщика — Федор и Василий. Только-только, с полгода назад, они окончили ремесленное училище. Обоим — по шестнадцати, оба бойкие на язык и охочие до дела. Особенно Федор. Глаза у парня цепкие и ум, видать, хваткий. Любопытный, всюду норовит нос свой сунуть.

Пареньки старались. Работа в бригаде шла исправно. Правда, молодые формовщики казались Грачеву слишком уж быстрыми на дела, слишком беспокойными. Старик любил размеренный порядок — чтобы все текло мерно, солидно, наверняка. А хлопцы были хлопотливыми, нетерпеливыми, им казалось, что работа идет недостаточно быстро, что все можно делать как-то по-иному. Как — этого они не знали точно. Но все время чего-то искали, словно мало им было того, что дано. «Жаденькие», — определил Петр Николаевич.

Однажды Федор подошел к Грачеву:

— Надумали мы одно дело хорошее. Людей на заводе не хватает, война. Давайте обрубщика из бригады высвободим. Мы без него справимся.

Петр Николаевич согласился. Осталось в бригаде четыре человека. Сам Грачев плавил и разливал металл, а хлопцы под руководством Егора Петровича Бурашникова готовили формы. Петр Николаевич в дела формовщиков особенно не вмешивался. Литейщик должен заботиться о металле, а как там формы готовят — ему не шибко важно: лишь бы хорошие были.

И вдруг — еще новость: ребята заявили, что они с формовкой могут вполне справиться вдвоем. Цеховое начальство подумало и перевело Бурашникова в чугунолитейное отделение. Мастер он опытный, принесет пользу и там, а Федор и Василий пусть работают самостоятельно.

Тогда впервые сердце Петра Николаевича тронуло смутное беспокойство: «Негожими, что ли, мы, старики, становимся?» Но чувств своих он не выдавал и к ребятам по-прежнему относился по-отечески, умел быть добрым, умел и пожурить и, бывало, прикрикнуть.

Федор и впрямь был «жадненьким». Мало того, что овладел мастерством формовщика, — он и к литейному делу стал приноравливаться. Петру Николаевичу было приятно, что парень любознателен, и старик, не тая, помаленьку открывал ему накопленный десятками лет опыт.

Весь свой век Петр Николаевич провел у горячих тагильских печей. А век у него был долгий: родился Грачев в 1879 году. Всего повидал. Демидовскую выучку прошел, военную разруху вынес, советское хозяйство поднимал. Он с 14 лет, с девяностых годов прошлого века, работал на медеплавильном заводе. После революции стал сталеваром. Когда начали строить Магнитогорск, Грачев снова взялся за цветное литье: нужно стало. Так и людям пояснял:

— Меня обратно в литейщики не кто-нибудь — партия поставила, — и рассказывал, как призвали его к этой вот печке-старушке, чтобы «американцам нос утереть».

— Магнитогорск, значит, строили. Великан завод. Надо было к магнитогорским домнам отлить холодильники и фурмы. Такие, чтобы красной меди в них было девяносто девять и пять десятых процента. Не меньше.

Медь, видишь ли, она чем чище, тем теплопроводней. Ну, только трудно это — с таким процентом литье изготовить. Кто-то, уж не знаю кто, обратился за советом к иностранцам. А те ответили, что, дескать, джентельмены, зря не майтесь: такую музыку отлить могут только люди с очень высокой специальностью, и потому советуем обратиться с заказом в Америку или, может, в Германию. Нам, понятно, такой ответ не понравился. А про себя скажу — рассердился я, просто зло меня взяло. И я напомнил товарищам, что смолоду медь плавливал и, если такое дело, снова готов. Вот тогда меня и пригласили в этот цех.

Рассказывать Петр Николаевич любил. Говорил он не торопясь, плавно, слова подбирал быстро, и слушать его было приятно.

— Пришел я, значит, в цех. Печку переложил. Стал лить — не получается. Больше олова добавил, до одного процента довел — снова не получается. Растет металл, словно тесто. Брак. Скандал!

А очень хотелось доказать этим самым джентельменам… Ну, про все рассказывать долго. Скажу только: все-таки стал я фурмы отливать. Получилось. Но меди — девяносто девять процентов. Чуть недостает. Однако и это победа. Даже какой-то профессор приезжал. Три дня у моей печи провел.