Лин Ульман - Прежде чем ты уснёшь Страница 35

И вот Юне, Сельма, Элсе и Анни переехали в маленькую темную квартирку на углу 79-й улицы и Лексингтон-авеню.

Хотя Сельма была младшей из сестер, уже в первые недели она негласно назначила себя новым главой семьи. Каждый день она ругала Юне, говорила, что нельзя раскисать, траур давно закончился, прошлого не вернешь — «и если уж тебе так хочется поплакать, то лучше плачь по норвежским парням, которые каждый день гибнут в борьбе с немецкими захватчиками, чтобы мы с тобой и твои дети смогли вернуться домой, в свободную Норвегию!»

Еще Анни рассказывала, что каждое воскресенье, вечером, перед тем как пойти спать, тетя Сельма расставляла по квартире мышеловки, и утром каждого понедельника, пока все еще спали, она осматривала обе комнаты и кухню и подсчитывала ночной улов. Она любовно раскладывала мышиные трупики в ряд на подоконнике, там, в гостиной, они и лежали до конца дня — это была своеобразная церемония прощания.

Рядом жила соседка. Звали ее миссис Пэли. Пожилая дама, высокая и худощавая, с длинными седыми распущенными волосами. Она жила одна, ее муж, мистер Пэли, выбросился из окна в 1930 году, детей у них не было.

Каждый раз, когда кто-то проходил мимо ее квартиры, миссис Пэли выглядывала из-за приоткрытой двери, в ее больших черных глазах светилась мольба: поговори со мной, побудь здесь, не уходи.

— Однажды мы с Элсе возвращались из школы — мы тогда только начали ходить в школу, Элсе — в третий класс, а я — во второй, — и вот миссис Пэли, услышав наши шаги, приоткрыла дверь на цепочку и помахала нам. «Тс-с, — прошипела она. — Шоколада хотите? У меня тут кое-что есть. Здесь у меня полный шкаф шоколада».

Сладости в те времена в наш ежедневный рацион не входили. Я даже помню, что мама, желая хоть как-то компенсировать лишения, которые мы терпели, рассказывала нам о том, что нас ждет после возвращения в Норвегию. «В Норвегии, — шептала мама, — дети едят пирожные "наполеон" и пьют красный лимонад».

«А что такое пирожное "наполеон"?» — спрашивала Элсе.

«Это пирожное, которое пекут из слоеного теста, смазывают ванильным кремом и поливают глазурью с ромовой эссенцией», — отвечала мама, делая ударение на каждом слове.

О чем идет речь, мы не понимали, но слова «слоеное тесто», «ванильный крем» и «глазурь с ромовой эссенцией» мама произносила так, что мы думали, будто все это как-то связано с Богом.

Как бы то ни было, в один прекрасный день мы с Элсе возвращались из школы, миссис Пэли появилась из-за своей двери и спросила, не хотим ли мы зайти к ней и отведать шоколада.

Мы ответили, что, конечно же, хотим, и последовали за ней в темную и сырую квартиру.

И тут же поняли, что совершили ошибку.

Мама с тетей Сельмой запрещали нам общаться с миссис Пэли, они говорили, что у миссис Пэли не все в порядке с головой, что-то стряслось с ней после того, как мистер Пэли… «ну, вы и сами знаете… вылетел в окно».

Далее события развивались следующим образом: миссис Пэли усадила нас на диван — я отчетливо помню, как подо мной что-то зашевелилось, и это что-то того и гляди залезет под платье. Мне вспомнились мышиные трупы, которые тетя Сельма раскладывала на подоконнике, я вскочила с дивана, отряхнула платье и посмотрела на то место, где сидела, — но нет, там ничего не было, кроме старой подушки, заляпанной пятнами.

«Сиди тихо, — шепнула Элсе. — А то шоколад не дадут».

Я уселась на диван, но тревожное чувство, что подо мной кто-то шевелится, не покидало меня.

Миссис Пэли на минуту исчезла и вернулась с фарфоровым блюдом, полным конфет в розовых фантиках. Тут дверь в спальню распахнулась — из щелей в стенах потянуло холодным сквозняком, точь-в-точь, как у нас, — и в дверном проеме я мельком увидела большую неприбранную кровать из темного дерева и зажженную керосиновую лампу. Закрыв дверь, миссис Пэли поставила на стол поднос с розовыми конфетами и уселась на коричневый стул прямо напротив нас. «Угощайтесь!» — сказала она.

Мы с Элсе взяли по конфете. Я смотрела на миссис Пэли, на ее длинные распущенные, совершенно седые волосы и думала о том, что мама с тетей Сельмой говорили, будто бы в голове у миссис Пэли что-то лопнуло, когда ее муж выпрыгнул из окна. Я представила себе лоскуты кожи, клочья волос и растекшиеся мозги — все это вихрем кружилось по квартире, так же, как сейчас кружится снег за окном.

На миссис Пэли было просторное желтое платье с декольте. Я посмотрела на ее тяжелые груди, на глубокую темную ложбинку между ними. Я наклонилась вперед. В ложбинке что-то зашевелилось. Там определенно происходило какое-то шевеление.

И вдруг между грудей у миссис Пэли появился клоп.

Клоп был длинным и желтым, размером примерно с дождевого червя. Я пихнула в бок Элсе и прошептала по-норвежски: «Смотри! У нее по груди кто-то ползет!»

«Ну что же вы не едите? — повторила миссис Пэли, на этот раз уже менее дружелюбно. — Это вам не какой-нибудь обычный шоколад, — сказала она. — Что за избалованные девчонки! — процедила она сквозь зубы, обращаясь к самой себе. — Этот шоколад подарил мне самый богатый в Америке человек, — продолжала она. — Мистер Джеймс Гетц, и было это на Лонг-Айленде в 1928 году, в те времена люди еще умели по-настоящему веселиться».

Мы с Элсе склонились над своими конфетами, пытаясь развернуть фантики. Не тут-то было. Бумага прилипла намертво.

Я растерянно посмотрела на миссис Пэли: можно, мы пойдем домой?

Клоп продолжал свой путь вверх по шее, затем он переполз на лицо и в конце концов остановился на щеке, под правым глазом.

Казалось, миссис Пэли он не доставлял ни малейшего неудобства.

Рикард Блум умер, но хоронить его не стали. Юне не хотела с ним расставаться и взяла его с собой на Лексингтон-авеню, в урне.

Юне не могла его забыть. Она поставила урну в сервант среди самого прекрасного фарфора. Иногда она вынимала ее, протирала на ней пыль. Представляю, о чем говорили сестры, когда дети спали.

«Когда мы уедем в Норвегию, я возьму его с собой», — говорила Юне.

«Рикард не хотел возвращаться в Норвегию», — отвечала тетя Сельма.

«Много ты о нем знаешь!» — фыркала Юне.

«Представь себе, — шипела тетя Сельма. — Уж я-то его знаю получше, чем ты! По крайней мере, мне известно, что он никогда не хотел возвращаться в Норвегию!»

Постепенно они переходят на крик. Урна с прахом Рикарда стоит на журнальном столике посреди гостиной. Сестры стоят по обе стороны стола друг напротив друга.

«Беру его с собой в Тронхейм, и точка», — твердит Юне.

«Вопреки его воле», — возражает тетя Сельма.

Обе смотрят на урну, словно ожидая, что она каким-то образом разрешит спор и признает за одной из них право решать. На мгновение в гостиной воцаряется тишина.

«Не хотел он ни в какой Тронхейм», — безнадежно повторяет тетя Сельма.

Юне проводит рукой по волосам. «Хочет он того или нет, но он поедет в Норвегию», — отвечает она.

Юне прикуривает сигарету и кивает в сторону урны: «Хочет он или не хочет — мы об этом уже не узнаем».

Сестры Юне и Сельма вместе с маленькими Элсе и Анни еще три года прожили в темной квартирке на Лексингтон-авеню. Все вокруг было довольно мрачным — и сама их квартира, и оставшиеся от этого времени воспоминания. Элсе рассказывала, что все три года лил дождь. Но это неправда, фотография с Кони-Айленда была солнечной. Анни вспоминала, как она упала с желтого велосипеда, на котором ей разрешили покататься, и несколько месяцев лежала в больнице. Это тоже неправда. Бабушка сказала, что в больнице Анни пролежала неделю. Элсе говорила — десять дней. А Сельма утверждала, что несколько часов.

(Тетя Сельма: «Подумаешь, пара ссадин да небольшая ранка на голове, не из-за чего шум поднимать. Все дети падают с велосипедов, и ничего. Упал, встал, снова поехал. Вставай давай! И нечего тут рыдать! Лично я так считаю».)

Все ждали окончания войны, чтобы уехать домой. В Норвегию. В Тронхейм. К пирожным «наполеон». Туда, где спокойно и тихо.

Весной 1942 года все поехали на Таймс-Сквер. Был темный холодный вечер, ледяной ветер насквозь продувал плащи и пальто. Толпы народа собрались в день рождения Гитлера, чтобы выразить свой протест. Смысл происходящего ускользал от Анни и Элсе, людская ярость была им непонятна. В тот вечер устроили нечто вроде публичной казни и под всеобщие аплодисменты зрителей повесили большую, в человеческий рост, куклу, изображавшую Гитлера.

Анни запомнилась страшная давка — она боялась, что не удержит Юне за руку, упадет на землю и толпа затопчет ее.

В начале июня 1945 года Сельма получила извещение о том, что их семье выделено место на пароходе, плывущем в Норвегию. В считанные часы они упаковали в чемоданы все, что было в квартире на Лексингтон-авеню, и вскоре все уже были готовы подняться на борт.