Роман Солнцев - Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания Страница 35

Миня сдвинул, соскреб резиновыми подошвами унтов часть углей в сторону и лег на горячую землю. «Небось не загорюсь».

И ему приснился сон, что он сидит в тюрьме среди матерых преступников, и он там, как равный среди равных. У него на ногах цепи и на руках цепи. Только никто не знает, что не он убил молодую женщину, за смерть которой получил восемнадцать (почему–то восемнадцать) лет, и что его зовут вовсе не Михаил Калита. И пусть, пусть! Калита молодой, красивый, сам он своей жене не изменял… пусть живет… А Миня Лавриков будет здесь отмаливать и его, Калиты, грех, и свои грехи…

Сон оказался мучительно долгим, правдоподобным до каждой мелочи тюремного бытия, и вызвал слезы у Мини, но то были слезы радости и покаяния… И только проснувшись, он понял, что ему еще предстоит жить в непредсказуемом мире.

Едва светало, когда он пошел дальше. И вскоре наткнулся на длинный лог, заваленный буреломом. Тракт, вильнув, резко уходил влево, на запад. Нет, Лаврикову надо не туда. Он двинулся вдоль урочища. Наверное, внизу, под снежным покровом, речка, весной она вздувается и тащит весь этот сор, коряги к большой воде.

Но что там? Над ровной белой полосой с зелеными промоинами, в которых блестит вода, как будто крутятся–сверкают подшипники, натянуты полусгнившие бечевки… с кустов там и сям свисают концы рваных сетей, как паучьи гнезда… А вон и избушка, дверь распахнута, на снегу следы то ли волка, то ли дикой собаки.

Миня зашел в избу — в морозном и вонючем сумраке его глазам предстали печь, широкий топчан, столик из двух дощечек возле окна, под потолком жерди от стены до стены — вешала для сушки одежды. На полу старые, изжеванные зверьем ботинки, жестяные бело–синие банки из–под сгущенного молока, дерьмо, то ли собачье, то ли человечье. И ни куска хлеба, ни спичек — миновали те времена, когда человек в тайге заботился о другом человеке. А если кто тут прежде и заботился, то другой все себе забрал…

Лавриков подумал: «Не остаться ли жить? Но чем тут займешься? Ружья у меня нет. Продуктов, денег нет. А золото, как мне говорили, моют за Ангарой, по левому, северному берегу, а туда еще добираться и добираться…»

Он постоял, постоял, и вдруг вспыхнуло в нем злое, острое чувство. А не подпалить ли к черту эту избушку… чтобы браконьеры, что перегораживают реки сетями, отсюда ушли? Но им, пожалуй, и не нужна никакая избушка — видишь, под осиной следы протектора? Видишь, под сосной чернильное пятно мазута? Видишь — выгоревший патрон от дымовой шашки? Веселились тут. И будут веселиться — город рядом. Нет, избушка ни при чем…

И пока день светел, с мутным солнцем в тучах, Миня должен идти своей дорогой. И он побрел дальше по тайге, приблизительно определяя направление, по дороге ел из–под снега темно–красную мерзлую бруснику, насыпал ее в карманы полушубка… они на ходу мотались, холодили тело и тянули тяжестью своей вниз…

И вдруг оказался прямо перед колючей проволокой, едва лицом на ржавую паутину не лег. В три, а где и в четыре ряда она тянулась, убегала вправо и влево, прикрученная к полусгнившим столбикам, черная, с бессмертными звездочками МВД и НКВД, а может быть, и Министерства обороны. Только вряд ли… уж слишком ветхие столбики… Если бы здесь стояла ракетная часть, ограда была бы бетонной. Наверное, все же лагерь, старый, брошенный.

Но даже если так, Миня не решился идти по его территории. Свернул влево и вышел снова на тракт, возвышавшийся среди поля, как бесконечная дамба. Но тот ли это тракт? Тянется на северо–восток… это куда же? В сторону Мотыгина? Там, на Ангаре, должен быть паром, быстрая «колчакова дочь» вряд ли еще замерзла.

Лавриков прошагал с полчаса по шоссе и, к своей радости, услышал звук машин, обернулся — со стороны юга подходили три грузовика. Но, увидев одинокого человека с поднятой рукой, ни один из них не остановился — промчались мимо, воняя недогоревшей соляркой.

Через час или два появилась белая «Волга», она, было, затормозила, но тоже вдруг, прибавив скорость, унеслась на север. Что за человек в местах, где рядом нет жилья, а только тайга?

Люди боятся.

Миня всяко старался показать, что он хороший: и старательно улыбался, и махал руками, и кричал вослед: «Длузья!..», но, видимо, его небритая харя и вправду пугала.

К вечеру он пришел наконец в небольшое село, где решил попроситься ночевать. Сняв шапку, смиренно постоял на ледяном ветру возле первых попавшихся ворот, не самых новых (богатые люди чаще всего недобрые люди) и не самых покосившихся (к алкашам ему не с чем войти). Но, кажется, своим смирением этим еще более насторожил людей. Не пустили его. И Миня вновь ночевал в чужой бане, пройдя по огородам и определив по теплому запаху, где недавно мылись.

А перед самым рассветом, еще в полной тьме, пошел прочь, пока его тут не убили или собаками снова не затравили.

Шагал и шагал Лавриков… и вдруг в небесах потемнело, будто снова ночь наступила — повалил мокрый душный снег. А Миня, как оказалось, уже потерял ту высокую дорогу, но возвращаться в село не стал. Он шел через сугробы, по едва проступавшей среди белых полян в лесу узкой щебенчатой дороге, на обочине которой изредка торчали покосившиеся столбы без проводов. И здесь же, в редкой тайге, ему попался на пути ржавый комбайн. Зачем его завели в лес? Катили на работу, да он сломался? Или хотели украсть? Но кому в таежных селах нужен полевой комбайн?

Дорога почти исчезла. Снег валил и валил, и Миня, порой нащупывая унтами грунт, по ошибке выходил на некие холмики. Куда он выйдет вслепую? Может быть, вернуться? Совсем вернуться? Нет, нет. Только вперед. Миня помнил по рассказам Саши Берестнёва, как моют золото. Лоток он соорудит, отшлифует ножом, руки у него крепкие, ни огня, ни стужи не боятся. Ему повезет. На худой конец — устроится до весны в каком–нибудь поселке, где народу больше, кочегаром или пильщиком дров.

В белом буране, впереди, на дороге, затерянной в пространстве, показалось качающееся пятно. Это брел тоже некий странник, двигался, как темное облако, видимо, бездомный, как и Лавриков, без шапки, руки в карманах драной шубы.

— Привет! Пошли на север! — крикнул сипло Миня.

— Я на восток, — откликнулся незнакомец.

— Посмотри, как тучи сегодня играют… будто японские веера, — сказал, чтобы подбодрить человека, Миня. Но незнакомец не ответил. — Тебя как зовут?

— Михаил, — останавливаясь, нехотя буркнул тот.

— Серьезно? И меня Михаил.

Всё. Круг замкнулся. Иди, иди, не морозь его остановкой на ветру. Стоит ли все на свете запоминать? Себя бы не упустить… Но Миня не мог взять да и расстаться просто так с одиноким, как и сам, человеком, да еще носящим такое же имя.

— Расскажи мне о себе. Потом я.

— Да? — путник подошел ближе к Мине и наотмашь ударил.

Миня упал и поднялся.

— За что?! — удивился Лавриков. Но человек уходил в буран.

— Я тебя догоню и убью?! — перехватило дыхание у Лаврикова. И он побежал, топая разъезжающимися унтами, за незнакомцем, но того уже нигде не было в снежном мраке… да и шутишь ты, Миня! Никого ты не убьешь, даже если тебе ногу отпилят и в руку пистолет дадут.

И он заплакал. Он стоял в дикой тайге, утирая слезы кисло пахнущим рукавом чужого полушубка, и ревел, как ребенок.

«Я вернусь. Я непременно вернусь домой. Я вернусь на белом коне…» — повторял Миня, утирая разбитую губу. Но в душе его росло пугающее темное чувство, что он обманывает себя. Что он уже никогда не будет иметь больших денег. И никогда не вернется домой. И никогда не увидит жену и дочь…

Он брел, спотыкаясь, все дальше, он брел на север вдоль закоченевших речек со сломанными мостами, сквозь брошенные села, по обломкам лодок и заснеженным скользким кострищам. В небесах неслись белые и черные кони…

«Простите меня, милые мои…»

2002–2004, Красноярск