Олег Рой - Капкан супружеской свободы Страница 35

Еще бы, горько подумала я, слушая Анечкин рассказ. Петр Волошин, видимо, хорошо знал, что революция — это голодный зверь, жаждущий напиться чьей-то крови, все равно чьей, но обязательно горячей и свежей. И если кинуть зверю его жертву, напоить досыта, то есть еще шанс спасти остальных невинных. Потому он и совершил невозможное: нашел такие слова, которые заставили жену повиноваться ему и поклясться, что она все сделает так, как он просит. А потом он встряхнул за плечи маленькую, испуганную девочку и сказал ей прямо в плачущие глаза: «Ты не знаешь меня. Я чужой. Я плохой, злой, понимаешь?… А твой отец был хорошим человеком, Олечка. Я — это не он».

Она была еще слишком мала, чтобы спорить и сопротивляться, да и Волошин своего добился быстро: напугал малышку еще сильнее… И потому, когда дверь наконец распахнулась, ворвавшиеся люди увидели в разных углах отчужденных и молчаливых белого офицера и молодую, испуганную женщину, обнимающую плачущую дочку.

— Нас выволокли на улицу, на снег, — говорила Анна, будто рассказывала обо всем этом не мне, а исповедовалась перед Богом. — А потом все было как во сне. Кто-то кричал: «Бей буржуев!», кто-то вопил: «К стенке офицера и его суку! И их отродье — туда же!», кто-то просто смеялся пьяным, звериным смехом, стреляя в воздух… Ужасный солдат в потрепанной шинели, размахивающий наганом, грязный, цедящий слова сквозь зубы и главный тут, — он был теперь новым хозяином жизни, и моим хозяином тоже. Я никогда не забуду его лица…

— Олечка тоже видела все это? — спросила я Анну тихо, едва осмеливаясь заговорить. Но и пауза, повисшая в вагоне, была столь томительной и страшной, что я просто должна была, обязана вырвать подругу из плена воспоминаний.

Она вздрогнула, повернулась лицом к дочери, которая, умытая и накормленная, давно уже сладко посапывала рядом с моей Асей, и медленно, словно припоминая, сказала:

— Надеюсь, что нет. Не видела. Я спрятала ее голову под свой платок, который успела накинуть в прихожей перед тем, как нас вытащили из дома. И зажала ей ушки ладонями. Она дрожала мелко-мелко, как зверек в капкане. Но не видела, не видела, не видела…

Петр Волошин сносил побои молча, не глядя на своих мучителей. И только когда ему задали прямой вопрос, поднял наконец голову, выплевывая кровь из разбитого рта.

— Ты кто такой? Как твоя фамилия?

Он назвался.

— Где служил, в каком полку?

Ответил и на это.

— А это что за баба с тобой? Жена?

Вот он, самый важный момент. И Волошин кивнул в сторону застывшей Анны:

— Понятия не имею. Первый раз вижу.

— Врешь, — снисходительно процедил солдат. — Спасти свою сучку пытаешься? Говори правду, не то хуже будет!

И тут Петр сказал то, что, наверное, всю жизнь будет потом сниться его жене в кошмарных снах. Презрительно и оценивающе оглядев ее, он усмехнулся и проговорил тоном, какого Анна никогда прежде не слышала от него:

— А что, гладкая бабенка… Но я б на такой никогда не женился. Не в моем вкусе… Какая-то хозяйская родственница, черт ее знает. Попросился переночевать, а гляди, как вышло…

— Не врешь? — недоверчиво переспросил Волошина другой солдат, помоложе, но державшийся независимо, он не бил офицера и до сих пор не задал ни одного вопроса, а просто с интересом наблюдал за происходящим со стороны. И, поймав слабый кивок допрашиваемого, с непонятным удовлетворением протянул: — Ну, гляди, ваше благородие, сам напросился. Сейчас проверим, но уж, брат, после не жалуйся!

Он подошел к оледеневшей Анне, рывком выхватил из ее рук сжавшуюся от страха девочку и, наклонившись к ребенку, выкрикнул в лицо:

— Ты знаешь, кто это? Это твой отец? Говори!

Олечка молчала, затравленно моргая глазками, не в силах понять, о чем ее спрашивают. Мельком взглянув на мать, этот садист отошел с девочкой в сторону и грубо затряс ее маленькие плечики, повторяя: «Это твой папа? Это твой папа? Отвечай!»

— Мне кажется, она не смогла бы ответить, если бы и хотела. — Анна мягко положила руку на голову спящей дочери. — Она была так напугана, что не могла вымолвить ни слова. А я — вот странно! — в тот момент смотрела не на Олечку, а на человека, который был для нас самым родным и отрекался от нас в последние минуты нашей жизни. Я не знаю, как простить его за это, Наташа. — Ее голос понизился до бессильного шепота. — Лучше бы он признался… Лучше бы все кончилось для нас еще там, быстро и сразу. Но Волошин всегда был упрямым и никогда не слушал меня…

Странная, нездешняя, совсем не из нынешней жизни улыбка тронула губы моей подруги, и она досказала все дальнейшее в нескольких словах. С Олечкой что-то произошло, и, едва ее губы обрели способность шевелиться, она тихо сказала, как учил ее Волошин в темном, холодном подвале: «Я не знаю этого дядю. Он плохой, чужой… Мой папа был хороший…» Она снова заплакала. Был! Господи ты Боже мой — был!.. И в этот момент Анна, неотрывно смотревшая на мужа, увидела, как дрогнули его губы. А потом он закрыл глаза и голова его упала на грудь.

— Ну, убедились? — пробормотал он. — Оставьте ребенка в покое, сволочи. Вы же видите, я их не знаю. Они-то при чем.

— Все причем, — лениво возразил молодой солдат. — Богатенькие, знатные — все вы причем, душители жизни народной!

— Да хлопнуть их вместе, разом — и дело с концом, — подал голос тот, первый, и поднял винтовку. — Чего с ними церемониться? Кто эту бабу искать будет, кому она нужна?

— Э нет, — задумчиво возразил молодой. — С дамочкой отдельно разобраться надо. Если они не родня офицерику, то мы еще посмотрим, что с ними делать. И как их использовать…

И он метнул на женщину взгляд, за который в прежние времена, и еще будь он из хорошего общества, Анечкин брат непременно вызвал бы его на дуэль. Но не было в живых ее брата, сложившего голову еще в восемнадцатом, и не было рядом отца, должно быть лечившего в этот момент какого-нибудь очередного больного в своей маленькой московской больничке… А муж Анны, уронив голову на грудь, не видел и не слышал ничего сказанного. Он только улыбался сквозь заледеневшие усы, когда за спиной у Анны раздался совсем новый, незнакомый голос и кто-то строгим, не терпящим возражения начальственным тоном приказал:

— Но-но, не баловать тут у меня! Женщину с ребенком — в штаб. Там разберутся. А этого… с этим сами знаете, что делать.

И возникший сзади «кто-то» потянул Анну за рукав, потащил ее прочь, и она успела лишь поймать на ходу маленькую, холодную, словно умирающая рыбка, ладошку дочери. Он шла, спотыкаясь и оглядываясь.

А Петра уже поставили на колени в снег, и кто-то громовым голосом, отозвавшимся прямо в ее сердце, крикнул: «Ну, давай, ваше благородие!.. Проси прощения у православных! Или, может, молитву перед смертью прочитать хочешь?»

Она не слышала, ответил ли что-нибудь Петр, но встала как вкопанная, не в силах отвести глаз от происходящего, и успела уловить его последний, украдкой брошенный в их сторону взгляд. В нем были и сожаление, и нежность, и предсмертная тоска, и безмолвная попытка попросить прощения за то, что он больше ничего уже не сможет для них сделать. Не было только одного: страха смерти. Не было, как ни странно, и желания выжить, надежды на будущее… И, едва осознав это, Анна услышала, как грянули выстрелы, и увидела забившееся в размокшей снежной грязи тело мужа.

— Я не помню, что было в штабе, — медленно и тихо говорила она. — О чем-то спрашивали, чем-то грозили… Потом мы опять провели ночь в сарае. А сегодня за нами пришел тот солдат, который собирался нас как-то «использовать». Не знаю, куда он вел нас. И если б не ты… Спасибо тебе, Наташа.

Голос ее снова задрожал, точно от долго сдерживаемых рыданий, хотя в глазах подруги я не увидела ни слезинки. И, молча обняв ее, я, кажется, в первый раз за прошедшие месяцы возблагодарила Бога за то, что я — жена «самого товарища Родионова» и что этот громкий по нынешним временам титул дал мне возможность и право спасать, хранить и миловать.

9 декабря…

Сегодня ночью я проснулась от приглушенных, невнятных стонов. Анна сидела на постели, раскачиваясь из стороны в сторону, и повторяла одну и ту же фразу — монотонно и бессмысленно… Сначала мне показалось, что она зовет мужа, жалуется ему на что-то, просит прощения, но потом я разобрала: «Господи, что же это? Что вы наделали? Что вы сделали с нами? Зачем, за что?…» Она повторяла снова и снова, раскачиваясь в такт толчкам едущего поезда; глаза ее были закрыты, а по щекам медленно стекали слезы. Я хотела окликнуть Анну, утешить ее, обнять — но что, что я могла сказать ей?!

Вчера вечером, после того как она выплакалась и выговорилась передо мной, мы долго сидели с ней рядом, глядя на спящих девочек и переговариваясь обрывочными фразами. Потом пришел Николай и замер в дверях, увидев неожиданно знакомое измученное лицо, совершенно лишнее на его пути.