Дженди Нельсон - Я подарю тебе солнце Страница 36

Я повествую о том, как у этого бедного человека-дерева конечности походили на шишковатые стволы деревьев, и, четко вообразив себе эту картинку, я, полная уверенности в себе, откусываю большой кусок пончика. Но это оказывается ошибкой. Теплый густой шоколад наполняет мой рот, отключая рассудок, и погружает меня в какое-то трансцендентальное состояние. Даже с человеком-деревом я оказалась беззащитна, и вот я уже закрываю глаза и взрываюсь:

– Черт, о господи! Что в нем? – Откусив еще раз, я издаю настолько неприличный стон, что даже не верю, что это была я.

Оскар хохочет.

– Ну вот. Правительство может контролировать умы граждан с помощью пончиков «Двайер», – говорит не менее довольный Гильермо.

Я вытаскиваю из кармана мятую двадцатку, но Оскар отмахивается.

– Первый проигрыш за счет заведения.

Гильермо пододвигает мне стул – такое чувство, будто меня приняли в клуб, – а потом протягивает пакет. Мы берем еще по одному, после чего все втроем отправляемся к Кларку Гейблу.

А после этого Гильермо хлопает руками по ногам:

– Ладно, Бедж, теперь к делу. Сегодня утром я оставил Сэнди сообщение на автоответчике. Сказал, что согласен взять тебя на студийный курс на зимний семестр. – Он встает.

– Спасибо. Это так здорово! – Я тоже поднимаюсь, занервничав, я бы предпочла весь день сидеть и есть пончики. – Но как… – Я же вчера не говорила ему, как меня зовут.

Гильермо замечает, что я удивилась.

– А-а-а. Сэнди тоже мне оставлял сообщение в автоответчике, там ничего было не разобрать – слишком уж часто я пинаю эту машину, – но он говорил, что Бедж хочет работать с камнем. Больше я ничего не понял. Звонил несколько дней назад. А я только сегодня прослушал.

– Бедж, – произносит Оскар, словно делает открытие.

Я уже чуть было не сказала, как меня зовут на самом деле, но потом решила, что не буду. Может, попробовать побыть кем-то другим, а не бедной осиротевшей дочкой Дианы Свитвайн.

В комнату крадучись входит Фрида Кало, тихонько подходит к Оскару и начинает виться вокруг его ноги. Он берет ее на руки, кладет ее голову себе на шею, и она начинает мурчать, как турбина.

– Женщины меня любят, – говорит он мне, гладя кошку под подбородком указательным пальцем.

– Я не заметила, – отвечаю я. – У меня бойкот.

Его зеленый и карий сезановы глаза лезут на лоб. А ресницы такие темные, что кажутся мокрыми.

– Бойкот? – переспрашивает он.

– Я бойкотирую пацанов.

– Правда? – ухмыляется он. – Я воспринимаю это как вызов.

Помогите.

– Оскоре, не безобразничай, – ругается Гильермо. – Так, – берется он за меня, – сейчас посмотрим, что у тебя внутри. Готова? – У меня подкашиваются ноги. Я же поддельная. И Гильермо сейчас это поймет.

Он кладет руку Оскару на плечо.

– У меня через два часа встреча с Софией, – говорит тот. – Так пойдет?

С Софией? Что это за София?

Хотя мне все равно. Абсолютно.

Но кто она такая?

И что куда пойдет?

Оскар начинает раздеваться.

Я повторяю: Оскар начинает раздеваться!

Мысли мечутся из стороны в сторону, ладони вспотели, а его крутая фиалковая рубашка с коротким рукавом уже висит на спинке стула, грудь у него мускулистая и красивая, мышцы вытянутые, упругие, четко очерченные, кожа гладкая, загорелая, хотя я всего этого не вижу! На левом бицепсе татуировка со стрельцом, а на правом плече голубой конь, возможно, Франца Марка, он растягивается и на всю шею.

Теперь Оскар принимается расстегивать джинсы.

– Ты что делаешь? – в ужасе спрашиваю я. И представляю себе свою лужайку. Эту гребаную лужайку для релаксации!

– Готовлюсь, – обыденно отвечает он.

– К чему? – Я разговариваю уже с его голой задницей, а он своей медленной вальяжной походочкой идет в другой конец комнаты, берет с крючка синий халат, который висел вместе с рабочими. Набрасывает на плечи и уходит по коридору в студию.

А, блин. Ясно.

Гильермо не в силах сдержать улыбку. Он пожимает плечами.

– Все модели – эксгибиционисты, – беспечно бросает он.

Я, покраснев, киваю. – Но приходится с этим мириться. Оскоре очень хорош. Грациозный. Выразительный. – Он обводит собственное лицо рукой. – Будем рисовать вместе, но сначала я хочу посмотреть портфолио.

Когда Гильермо сказал принести альбом, я думала, что он заставит меня рисовать скульптуру, которую я хочу сделать, а не делать наброски с ним. К тому же на глазах у Оскара. Самого Оскоре!

– Рисовать очень важно, – поясняет он. – Многие скульпторы этого не знают.

Отлично. Я иду по коридору за ним, несу портфолио, в желудке расстройство.

Гильермо открывает одну из дверей в коридоре, включает свет. Это небольшая тюремная келья, в которой стоит стол и пара стульев. В одном углу – полка с мешками глины. В другом – куски камня разных цветов и размеров. Еще есть полка с инструментами, мне знакомы лишь некоторые из них. Гильермо берет у меня папку, расстегивает, раскрывает и кладет на стол.

Мне от одной мысли о том, что он увидит мои работы, становится дурно.

Первое время он листает быстро. Там фотографии ваз на различных стадиях, а потом итоговый снимок разбитой и склеенной работы. С каждой следующей страницей он все больше недоуменно морщит лоб. Затем он доходит до осколочных автопортретов. Там все точно так же. Сначала целые заготовки, а потом, на последнем фото, склеенная итоговая работа.

– Почему? – спрашивает он.

Я говорю правду:

– Это делает моя мать. Бьет все, что я леплю.

Он в ужасе.

– Мать бьет твои работы?

– Нет-нет, – отвечаю я, осознав, что он себе представил. – Дело не в том, что она злая или чокнутая. Она умерла.

На его лице словно происходит землетрясение. Переживание за мою безопасность переходит в тревогу за мое психическое здоровье. Ну и ладно. Другого-то объяснения нет.

– Ладно, – говорит он, смиряясь с этим заявлением. – И почему твоя мертвая мать это делает?

– Она на меня злится.

– Она на тебя злится, – повторяет Гильермо. – Ты так считаешь?

– Я это знаю.

– У вас вся семья – сильные люди. Вы с братом делите мир. А мать возвращается к жизни и бьет вазы.

Я пожимаю плечами.

– Значит, и работа, которую ты хочешь делать, это для матери? – спрашивает он. – О ней ты вчера говорила? Ты веришь, что, если сделать скульптуру, она перестанет на тебя злиться и бить вазы? И поэтому ты плакала, когда испугалась, что я тебе не помогу?

– Да, – говорю я.

Он поглаживает воображаемую бородку, очень долго на меня смотрит, а потом возвращается к работе «Я разбитая-кусочки № 6».

– Ладно. Но проблема тут не в этом. Не в матери. Самое интересное в этой работе – это трещины. – Он касается снимка с готовой скульптурой указательным пальцем. – Проблема в том, что тебя в этом нет. Может, это какая-то другая девчонка сделала, я не знаю. – Он смотрит на несколько других битых автопортретов. – Ну и? – Я смотрю на него. Я даже не поняла, что Гильермо ждет ответа.

А я не знаю, что сказать.

Я еле сдерживаю желание сделать шаг назад, чтобы его рука меня не ударила.

– Я не вижу здесь девушки, которая влезла по моей пожарной лестнице, которая считает, что ей поможет рассыпанный сахар, которая видит в кошке смертельную опасность, которая плачет, когда я отказываюсь ей помочь. Не вижу той, которая сказала, что ей так же печально, как и мне, которая заявляет, что ее мертвая мать на нее злится и бьет вазы. Эта девушка где? Эта? – Он с пламенем в глазах смотрит прямо на меня. Он ждет ответа? – Не она делала это. Ее в этой работе нет, зачем ты тратишь попусту собственное время и время других? – Да, он однозначно не старается сформулировать помягче.

Я вдыхаю поглубже.

– Я не знаю.

– Это очевидно. – Гильермо закрывает портфолио. – Но именно та девушка должна быть в скульптуре, которую ты будешь делать со мной, понятно?

– Понятно, – говорю я, хотя представления не имею, как этого достичь. Так вообще хоть раз бывало? В ШИКе – точно нет. Я вспоминаю свои скульптуры из песка. Сколько сил я вкладывала в то, чтобы они получились такие, какими я видела их в голове. Но никогда не выходило. Но, может, тогда было так. Может, поэтому я так боялась, что маме они не понравятся.

Гильермо улыбается в ответ:

– Хорошо. Будем тогда развлекаться. Я родом из Колумбии.

Обожаю добротные истории про привидений.

Он похлопывает рукой по папке.

– Я сомневаюсь, что ты готова к камню. Глина добрая – она может что угодно, хотя ты этого пока не знаешь. А камень бывает груб и скуп, как любовник, не получающий взаимности.

– Но матери камень будет труднее разбить.

На его лице появляется понимание.

– Эту скульптуру она не испортит, из чего бы она ни была. Тут тебе придется мне поверить. Начнешь с учебного камня. А потом, после того как я увижу эскизы, мы вместе попробуем понять, какой материал лучше выбрать для твоей скульптуры. Это будет твоя мать?