Джером Дэвид Сэлинджер - Ранние рассказы [1940-1948] Страница 36

Он заговорил с Корин громко, заглушая голос бранившейся прямо за ее спиной матери.

— Прости, что я не пришел к тебе на день рожденья.

— Ничего.

— А как твоя собака?

— Нормально.

— Хорошо, — сказал Рэймонд Форд и, снова подойдя к матери, потянул ее за рукав. Женщина без труда стряхнула его руку и уняться не пожелала.

Мистер Миллер, грея ладонями замерзшие уши, шагнул вперед.

— С радостью подкину вас, друзья, до вокзала, если вам туда, — прокричал он.

Мать Рэймонда Форда перестала грозить кулаком и скандалить. Встав спиной к витрине, она вгляделась в потемках в Миллера, затем в Корин и снова в Миллера. Рэймонд Форд указал на Корин большим пальцем:

— Она моя знакомая.

— Вы на машине? — спросила миссис Форд у Миллера.

— Как бы я иначе повез вас на вокзал?

— А где машина?

Миллер махнул рукой.

— Вон там.

Миссис Форд рассеянно кивнула. Напоследок она повернулась к витрине еще раз и употребила непристойный англосаксонский глагол в повелительном наклонении. Миллеру она сказала:

— Поехали отсюда, пока я не спятила.

Она устроилась на переднем сидении, рядом с Миллером, а дети сели сзади с чемоданами. Машина, трогаясь с места, забуксовала, затем встала ровно и покатила.

— Меня нанимал не этот тип, — ни с того ни с сего заявила миссис Форд. — Тот, что меня нанимал, — джентльмен, — сообщила она, обращаясь к профилю Миллера. — Слушайте, а могла я вас в ресторане видеть?

— Едва ли, — сказал Миллер сухо.

— Живем в этом вшивом городе?

— Нет.

— Работаем?

— Мам, ну чего ты привязалась к человеку? Тебе зачем это знать?

Разозлившись, миссис Форд обернулась.

— Тебя забыла спросить. И не лезь, пока не спросят, — приказала она. — Надо будет — спрошу…

— Я — секретарь барона фон Нордхоффена, — желая восстановить в автомобиле мир, поторопился объяснить Миллер.

— Да-а? Немца-перца-колбасы? — недоверчиво переспросила миссис Форд. — А чего тогда ездим на фордаке, а не в лимузине?

— Видите ли, эта машина принадлежит лично мне, — холодно объяснил Миллер.

— Тогда другое дело. А то я удивилась. — Миссис Форд с, минуту поразмыслила, а затем обратилась к профилю Миллера грубо и враждебно. — Нечего нос драть, мальчик, — сказала она. — Не люблю, когда нос дерут, тем более я сейчас не в настроении.

Миллер, немного струхнув, откашлялся.

— Уверяю вас, — сказал он, — никто и не думает задирать нос.

Миссис Форд быстро опустила стекло и, вынув что-то изо рта, выбросила в темноту. Закрывая окно, она заметила:

— Я сама, между прочим, из приличной семьи. У меня все было. Деньги. Положение. Шик. — Она взглянула на Миллера. — Сигаретки случайно не найдется, а?

— Нет, к сожалению.

Она пожала плечами.

— Понимаете, я хоть сейчас могу вернуться и сказать отцу: «Пап, устала я по свету шататься. Хочу дома пожить, отдохнуть немного». Он с ума сойдет от радости. Будет самым счастливым папашей на свете.

Мать Рэймонда Форда помолчала. Когда она заговорила снова, голос ее был не оживленным, а тоскливым.

— Беда моя отчего — замуж неудачно вышла. Вышла за парня, который мне ну совсем был не ровня, вот беда-то. Как ни погляди.

Миллер не сумел сдержать любопытство.

— Муж умер? — осторожно поинтересовался он.

— Я была хорошенькая глупая девчонка, — расчувствовавшись, вспоминала мать Рэймонда Форда.

Миллер повторил вопрос.

— Почем мне знать, жив он или помер, — огрызнулась она. Потом вдруг выпрямилась на сидении и стала протирать заиндевевшее окно подушечкой большого пальца. — Приехали, — с сожалением заметила она и, обернувшись, обратилась к сыну: — Так, слушай. Я не шучу. Только попробуй уронить чемодан, чтоб он как прошлый раз открылся.

— Ремни порвались, — оправдывался Рэймонд Форд.

— Ты меня понял. Получишь по шее, — пообещала ему мать, нащупывая ручку на дверце. Миллеру она напоследок бросила: — Спасибо, что подбросил, карьерист, — и вышла из машины.

Не оглядываясь больше ни на машину, ни на сына, ни на чемоданы, она направилась к освещенному залу ожидания.

Рэймонд Форд тоже открыл дверцу и вышел. Затем по очереди вытащил оба чемодана.

Корин опустила оконное стекло со своей стороны.

— Сказать мисс Эйглтингер, что тебя завтра не будет в школе?

— Скажи, если хочешь.

— Куда вы едете?

— Не знаю, — пожал плечами Рэймонд Форд. — До свиданья.

С двумя чемоданами он поплелся следом за матерью, которая успела скрыться из вида. Чемоданы были огромные и явно увесистые. Корин заметила, как он, споткнувшись, упал на снежный наст. Потом он тоже исчез.

Отец Корин ушел из жизни мужественно и с подобающей иностранцу скромностью, когда ей было шестнадцать. В семнадцать, после того как дом и земля в Шорвью были проданы, шофер Нордхоффенов, Эрик, отвез Корин в Уэлсли, выполнив таким образом последний долг перед семьей.

В семнадцать Корин была почти шести футов ростом без каблука. Ходила она, как рефери, отмеряющий ярды на футбольном поле. Чтобы понять, какая она красавица, надо было хорошенько присмотреться. Ее длинные ноги заслуживают отдельного разговора. Впрочем, не только ноги, а и все остальное. Возможно, светлые волосы Корин были чуть тонковаты — в дальнейшем от парикмахера требовалось особое мастерство, если мадам желала следовать моде, — но в общем-то ее это не портило. Когда у человека такие волосы, сквозь них непременно проглядывают уши, а уши у Корин как раз были просто прелесть: маленькие, с мочками не толще лезвия бритвы, и посажены точно на место. Нос у нее был длинный, но очень тонкий и с очень высокой переносицей — даже в самые морозные дни он выглядел нормально. Карие глаза, пусть не такие уж и огромные, были зато ужасно добрые. Если она не поджимала губы — что бывало нечасто, поскольку ее лицо почти всегда сковывала тревога, идущая изнутри, — но если она их все же не поджимала, то было сразу заметно, что губы совсем не тонкие, и что серединка нижней — даже пухленькая. Корин была очень интересная девушка.

Но когда ей было семнадцать, большинство ее знакомых молодых людей вовсе не находили ее интересной. Объяснялось это в первую очередь тем, что она часто говорила не подумав и оттого казалась резкой, тем более что не терпела даже малейшего искажения фактов. Скажем, какой-нибудь юноша сообщал ей точное число выпитых накануне коктейлей, а Корин, как ни в чем не бывало, отпускала что-нибудь совершенно немыслимое вроде: «Если мы поторопимся, то успеем на двенадцать тридцать одну, а не на двенадцать сорок. Ну что, помчались?»

И это еще не все. Молодые люди ощущали, а бывало, и выясняли, что Корин не нравится, если ее ни с того ни с сего обнимают. Она тогда или отпрыгивала в сторону, или просила прощения. От такого дела взбесится любой уважающий себя абитуриент Йеля. В общем, Корин еще долго отпрыгивала и просила прощения. Не исключено, что ни один из ее кавалеров и не мог ей толком помочь. Обнимать вообще надо уметь, а застенчивую девушку — тем более.

В колледже Корин стала немного общительней. Не сильно, но все же. Девочки сумели разглядеть за ее стеснительностью чувство юмора, и с их помощью она научилась им пользоваться. Но это еще не все. Постепенно все общежитие узнало, что Корин умеет держать язык за зубами, и уже на первом курсе она стала хранительницей общежитских тайн. Не счесть холодных массачусетских ночей, когда ей приходилось вылезать из теплой постели, чтобы вынести обвинительный или оправдательный приговор ухажеру подруги. В каком-то смысле эта обязанность пошла ей на пользу. Давать полночные советы — занятие поучительное, особенно если рискуешь проверять их на себе. Но, если заниматься этим делом слишком долго, до самого последнего курса, знания, поверьте, окажутся чисто академическими и бесполезными.

Получив диплом Уэлсли, Корин отправилась в Европу. Ехать сразу в Филадельфию и жить там с троюродной сестрой со стороны матери ей не хотелось. Кроме того, она давно и настойчиво стремилась увидеть имение покойного отца в Германии. У нее было ощущение, что там острее вспомнится все, что давно и несправедливо забыто.

Хотя отцовские владения и не пробудили в Корин бурных дочерних чувств, в Европе она прожила три года. Следуя моде, она училась и развлекалась в Париже, Вене, Риме, Берлине, Сан-Антонио, Канне и Лозанне. К обычным для находящихся в Европе американцев-невротиков удовольствиям она добавила кое-какие из доступных лишь девушкам-миллионершам. За тридцать с небольшим месяцев Корин купила себе девять машин. Не то чтобы они все ей не подходили. Несколько она просто подарила. Пожалуй, лишь бедный чистенький европеец способен заставить американца ощутить себя богатым до неприличия.

За три года в Европе Корин познакомилась со многими мужчинами и молодыми людьми, но единственным ее настоящим другом стал юноша из Детройта. Звали его Пат: правда, я не знаю, было это сокращением от имени Патрик, или от фамилии Патерсон. Во всяком случае, именно он сумел вдолбить Корин, что надо закрывать глаза, когда целуешься. Он же, скорее всего, стал первым, кому Корин позволила пройтись по улицам своего детства и увидеть маленького мальчика в шерстяном авиаторском шлеме.