Елена Чижова - Лавра Страница 36

«Господи, зачем я каркаю!» Я вдруг подумала, что видела эту сцену так ясно, что – не будь она моей выдумкой – они, бессонные сторожа разделений, могли бы счесть меня единственным, а значит, единственно опасным свидетелем.

Я остановилась, озираясь. Набережная была пуста. Холодный воздух, завивавшийся струями, поднимал бурунчики снега. Над грязноватой ледяной поверхностью дрожали столбики воздуха, стоящего над каждой полыньей. Искрошенные края ближайшей полыньи широким веером захватывали лед. Шаткий свет фонаря дрожал, отражаясь в черном, вползал на ледяной покров короткими желтоватыми змейками. Змейки вились и вились, словно полынья, откуда они вылезали, была котлом, в котором – на невидимом с берега огне – варилось что-то зловещее. Я смотрела, не отрывая глаз.

За спиной раздался хруст снега, похожий на скрип. «Пойдешь со мной», – взявшись рукой за мое плечо, он развернул и приказал коротко. Остановившимися глазами я смотрела в его – не моргавшие. Глаза, глядящие в мои, были белыми и пустыми. Короткие, словно обожженные ресницы, наконец, моргнули. «Пошел вон!» – я отрезала, очнувшись. «Так и так пойдешь, не захочешь сама – приведут», – он говорил уверенно и беззлобно, как будто видел перед собой слабое, ничтожное существо. Его слова были такими неправдоподобными, что странная, шальная мысль поразила меня: мне вдруг почудилось, что этот человек, поймавший меня на набережной, и есть аспирант, разыгранный Митей. «Ты – аспирант?» – я спросила с разбегу. «Аспирант, аспирант, ты тоже скоро станешь…» – он закивал, повторяя слово. Все сходилось. Совершенно спокойно, словно персонаж, пришедший из вымышленного мира, не представлял никакой опасности, я смотрела в пустые глаза, обведенные обожженным контуром, и думала о том, что главное – не выказать страха: этот не дождется моих содроганий.

«Ты не боишься меня?» – он почуял и спросил подозрительно и раздраженно. «А что ты можешь?.. Ну, давай, кайся, в чем ты там?.. Ты ведь – ихний?..» – я дернула плечом, освобождаясь из пальцев. Склонив голову, он смотрел, удивляясь: «Ихний?» – моргнул и повторил нараспев. Глупое слово доставило ему удовольствие. Последний страх ушел. Митины слова: с этими – только холодом – показались мне чрезмерными: существо, стоявшее передо мною, понимало нормальную человеческую речь. «Отвали». Я не успела сделать и двух шагов. За спиной раздался хруст. Цепкая рука легла на мое плечо и развернула рывком.

Как в замедленном кино, я видела обручальное кольцо, загоравшееся на его кулаке. Обожженные глаза пылали ненавистью: «Ка-аяться? – он пропел, выворачивая шею. – Я-то пока-аюсь… А вот ты – пропадешь пропадом!.. Пра-па-дешь!» Удар ужасной силы, от которого искрами брызнули мозги, разорвал мой лоб. Я шатнулась назад и, оскользая по наледи, канула навзничь – затылком в чугунный край. Торжествующий голос, зовущий меня по имени, покатился и замер…

Открыв глаза, я повела рукой: лицо было мокрым и липким. Слыша тяжелый затылок, я поднялась, оглядываясь. Перед глазами плыло золото чужого обручального кольца. Вокруг никого не было. Если бы не кровь, заливавшая веки, я могла бы подумать – примстилось.

Подцепив горсть, я обтерлась снегом. Страшная злоба гнала меня вперед. Я шла и шла, не чуя ног. В шумевшую память вступал холодный окликающий голос. Мысль дрожала и пульсировала короткими искрами. Я возвращалась и возвращалась к началу, словно сцена в митрополичьих покоях, увиденная или разыгранная мною, могла дать ключ. Последнее, о чем думала тогда: я – единственный свидетель. Боль в затылке мешала рассуждать здраво.

Оглядевшись, я вдруг поняла, что выхожу к площади Льва Толстого – станция метро «Петроградская». Путь, который прошла, выпал из памяти. Мысль о метро напугала меня. С таким-то лицом… Я подумала, первый же милиционер… Нет, надо в маршрутку. Остановка за Дворцом Ленсовета. В полумраке маршрутки мое лицо никто не заметит.

Я протиснулась на заднее сиденье и вдруг подумала, что должна рассказать обо всем Мите, потому что с ними, моими домашними, не могу об этом говорить. Я представила себе их лица, лица тех, кто знает, как надо, и поняла, что разговаривать мне, в сущности, не с кем, потому что Мити в городе нет. Он уехал в Москву, и я сама, по своей воле, отреклась от него – не пришла проводить.

«Значит, – я обращалась к своим домашним, – говорите, просто так никогда и ничего не бывает? Сейчас, вот сейчас мы это и проверим…»

Маршрутное такси въезжало на Кронверкский мост. От моста оно всегда следовало прямо. Ничто на свете не могло изменить его маршрут. Приложив руку к рассеченному лбу, я забормотала глухо, с трудом подбирая слова: «Господи, Ты сам видел то, что было на набережной. Если это действительно важно, значит, я должна рассказать об этом, но рассказывать некому, кроме Мити. Если же это – морок, глупость, пустое, тогда пускай она едет прямо, а значит, никогда я больше не увижу Митю…»

Постовой милиционер, выросший за мостом, поднимал жезл. Короткими отмашками он направлял поток в сторону – в объезд. С той стороны моста – поперек обычного маршрута – чернела разрытая яма. Огромный котел стоял на треноге, под которой, бросая отсветы на лица рабочих, пылал огонь. Красноватые змейки вились над котлом. «Асфальт, варят асфальт», – зазвучали голоса.

У темного дома, нависшего над Невкой, я попросила остановить. Один сильный, один слабый: постучалась, прислушиваясь. Поднялись осторожные шаги. Прикрывая рассеченный лоб, я смотрела, как Митя, открывший двери, встает на пороге. Я отвела руку и услышала короткий стон: всплеснув руками, он сделал шаг и обхватил меня. «Ничего, ничего, уже ничего… Я – рассказать, странная история, послушай…» Я высвободилась и вошла. Свет потолочной лампочки заливал мастерскую. Под этим светом, прямо на топчане, белели разложенные листы. Митя выскочил в прихожую и мгновенно вернулся – с зеркалом в руках: «Посмотри, надо что-то, умыться… или врача, зашить…» Рассеченный лоб саднило. Лицо, глядевшее из зеркальной рамы, было страшным: рана, вспухавшая по краю, сочилась сукровицей. Круглые синеватые тени, похожие на пятаки, лежали на глазах. Продольные разводы грязи резали щеки морщинами: «Фу, старуха!» – изо всех сил я оттолкнула зеркало.

Митя выслушал, не перебивая. Рассказ начался сумбурно: с пятого на десятое, путаясь в деталях – свидетель, дающий противоречивые показания, – я строила цепочку, начиная с Праздника. Нарушая все правила, я говорила – я, они, он, и ни разу – мы. Я рассказала о митрополите Никодиме, приехавшем в Никольский нежданно, о проповеди, к которой я на первых порах оставалась безучастной. Нарочно опуская умиленную радость – это могло вызвать Митино раздражение, – я перескочила на уполномоченного, приплела гордый рассказ мужа и подробно описала увиденную своими глазами сцену в покоях; рассказала о двух инфарктах и подступающем третьем и, не обращая внимания на Митино недоверчивое, но внимательное удивление, перешла к сцене на набережной. Ее я описала кратко – передала диалог, завершенный ударом кулака. Увязав появление обожженноглазого с разговором в митрополичьих покоях, я замолчала. Теперь, рассказав и посмотрев на дело со стороны, я удивилась нелепости своих выводов. По-моему выходило так, словно человек с обожженными ресницами был подослан: явился расправиться со мной.

Митя молчал. Поднявшись с места, он заходил взад-вперед. Сейчас он повернется ко мне и, покрутив пальцем у виска, осмеет все эти несусветные глупости, однако, не поворачиваясь, он ходил и ходил, словно рассказ, который я сплела, включил скрытый, но готовый к действию механизм. «Так и сказала – ихний?» – Митя спросил восхищенно и недоверчиво. Я кивнула.

«Как бы то ни было, но в таких делах я в случайности не верю! – он сказал с железным напором. – Случайно только кошки плодятся! Ты не заметила, откуда он шел?» Я покачала головой растерянно и, встав с места, пошла к рукомойнику – смыть кровь. Рассказав, я должна была почувствовать облегчение, однако Митина серьезность поразила меня. В ней крылось что-то пугающее: никакой водой не отмыться.

Я думала, этого не может быть, владыка справится. Своими ушами я слышала ночной телефонный разговор – о какой-то взятке. Черпая воду горстью, я вдруг вспомнила: голос звал меня по имени, когда я лежала навзничь. «Ты правда думаешь?.. – я замолчала, опасаясь выговорить. – Это – за мной, приходили с того света?..»

Митя смотрел ошарашенно. Белая ярость закипала в глазах. Яростным пальцем он тыкал в листы бумаги, разложенные на топчане: «Какой тот свет! Здесь, на этом, почитай, почитай! – ухватив за шею, словно мы вдвоем оказались на пустой набережной, он силой клонил меня к листам. – Митрополит, уполномоченный… Ненавижу! Твои попики благолепные, рука об руку с ГеПеУ!» – неудержимая судорога комкала его рот. Вырываясь из пальцев, я цеплялась за белое, как будто вокруг, за краем бумажного листа, щерилась полынья. В нее он сталкивал меня: подлый помет, кошку, родившуюся случайно.