Александр Вяльцев - BLUE VALENTINE Страница 36

Захар решил зайти (или “уйти”) к Даше. Дошел до ее дома и передумал. Пошел пешком через весь город, мосты, дворы и таким образом попал в некое знакомое ему место: Велозаводский рынок, Шарикоподшипниковская улица… Ничего за пять лет не изменилось. Всех усилий советской мафии не хватило, чтобы сделать из “Учколлектора” современный магазин или ресторан. Так и стоял он со своими убогими планшетами за стеклом — и не реклама, и не пойми что. И аптека как была, так и осталась аптекой. И книжный, и ателье на своем месте, и галантерея снова галантерея, уже один раз побывавшая кооперативом для ветеранов Афганистана. И булочная. И море телефонных автоматов с разбитыми стеклами. Скорее всего, это место ни одной душе было не нужно, так и стояло, словно оазис застоя. А они здесь жили, и тоже никому не были нужны…

Странно, он мог порвать с совком, с институтом, с друзьями. Он не мог порвать с ней. Он вернулся домой, как побитая собака.

— Ты считаешь себя обиженным? — встретила его Оксана. — А что я могла сказать тебе на твои слова? (Повторила свои в очень смягченной форме.)

Странно, что то же самое ей сегодня утром сказал Кирилл, обосновывая, что ничего, кроме “блин” он и не мог ей ответить. Тогда это ее очень разозлило (и выражение и обоснование).

Потом она рыдала. Теперь Захар знал, что она рыдает всегда лишь из-за ущемленной гордости. Он значил для нее не более, чем охранник в Прадо.

Так они проводили уйму вечеров. “Любопытно, — думал Захар, — на сколько нас хватит?”

Утром Оксана была совсем другая:

— Слушай, что я придумала: Юпитера нет, и все позволено быку, — мудрит она за кофе.

— Дул с пиру споро, — откликнулся Захар.

Подобным образом они развлекались, когда не ругались так, как описано выше.

Вечером он поехал на открытие лёшиной выставки в Беляево. Организовал Сергей Тененбаум — ради своих “метафизических” приколов. Он недавно тоже вернулся из Израиля и горел желанием чем-то заявить о себе на старой родине. Из искусства ему удалось сделать шоу из ряда случайных номеров, нанизанных на примитивную идейку шестого разряда: рождение — смерть, с закапыванием “гроба” в саду. Это было даже не языческое сжигание Купалы. Зато размах ужасал: танцы, песни, пантомима, нанятые артисты, телевидение. Картины из использованной женской ваты. Лёша здесь казался эрмитажным классиком. В конце Артист, Кабан, Паша и Тритон играли свою музыку. Около десяти их со скандалом отключили.

Между тем Захар выпил какую-то питерскую кислоту. Единственный запоздалый эффект был уже на обратном пути в метро. Захар вдруг понял: в мире нет никакой опоры, никто ни за что не отвечает и ни от чего не охраняет — ни мать, ни отец, ни друг, ни государство, ни даже Бог. Да, пожалуй, он лишился этого ощущения Бога, которое все-таки свойственно всему живущему: некоего покрова, надежности, уверенности в мире. Все может произойти из всего, как телята — из огуречных семян, жизнь уходит, и мир бледнеет и сворачивается на глазах, как небо у Иоанна. Наверное, так видят жизнь умирающие.

…Осень шла, а он все барахтался, все чего-то выбирал.

Надо иметь мужество утратить молодость и стать просто взрослым человеком. Вот и все.

XVII. НРЗБ

— Ну, за Россию, страну невест! — предложила Оксана тост за их русско-американскую пару.

Два близколежащих вечера в ресторанах с Ричардом и Марком, и его красавицей-приятельницей, Сашей-Шарниром и прочими: на Арбате в итальянском “Сан-Марко” и в китайском “Золотом лотосе” в “Садко-аркаде”. Повод — американцы наконец разрешили Ричарду вывести Надю в Штаты (получив все бумаги, свидетельствующие о ее лояльности, в том числе даже письмо от ее питерского участкового). В “Лотосе” они ели крокодилов, угрей и лягушек. Шура Антисфенов вел себя с размахом разгулявшегося купца: кило масла в жопу! Совершенно застебал официантку, темноволосую смазливую девочку в красном шелковом платье с разрезом до бедра под что-то китайское. Затеял спор на ящик шампанского: королевских они ели креветок или тигровых? И проиграл его. Зато счет подали на миллион.

Потом все пили у оксаниной тетки, где жил Ричард, а потом у Оксаны и Захара (Шура возил их по непролазной Москве на своем BMW). А работа стояла. За два дня они потратили больше, чем заработали за месяц гнусных переводов. Друзья, вернисажи, новая поездка к Лёше на дачу, опять друзья, годовщина свадьбы Шуры… Глухой напор после Испании.

В субботу втроем с Лёшей поехали в “Зеленку”. Лёша в своей “Зеленке” сходил с ума от одиночества и безумно увеличивал дозу. Если бы Захар принял столько же, он бы наверняка окочурился. Лёша признался, что недавно и впрямь едва не вставил.

— С этим надо кончать… Пульс стал, как ниточка, приколись. Я жму и жду, когда он прервется.

По дороге у них случилась очередная ссора. Захар не захотел звонить Кириллу, чтобы он отнес в салон кассету Шаброля.

— Что изменится? Мы выиграем две с половиной тысячи.

— Утром ты устроил ему допрос из-за двух тысяч, — сказала Оксана с заднего сиденья.

…Утром Захар попросил его сходить за молоком. От пяти тысяч осталось тысяча четыреста. Захар спросил: сколько стоило молоко? Оксана зачем-то приняла участие, понятно на чьей стороне.

Вечером к Лёше завалился Кабан с приятелями-музыкантами. Все укурились и еще прошлись по кислоте. Лёша сидел тихо-невменяемый, остальные лежали вокруг телевизора. Оксана тихо злилась, а Захар первый раз не находил здесь себе места. И рано утром, захватив заблудившегося в дымной пелене Лёшу, рванул на дачу.

Он остановил машину наверху у леса, памятуя январь этого года. Мороз был десять градусов, снег и гололед.

— Ты становишься похож на своего отца, — заявила Оксана презрительно и с независимым видом ушла вперед.

Он догнал ее.

— Ты сердишься на меня?

— Не трогай меня! Ты считаешь, что ты один можешь все решать? Вчера ты решил с кассетой, сегодня с машиной. Мог бы хотя бы из вежливости что-нибудь оставить другим!

— Ты во всем хочешь симметрии?

— А ты асимметрии, и чем дальше, тем больше!

На склоне горы она поскользнулась и разбила яйца, которые несла в пакете. Так что заходное блюдо у них уже было. Скоро выяснилось, что от мороза лопнул унитаз. Захар порезал руку, изучая трещину, тающая вода растеклась по полу.

Вечером в Москве новое дело — Захар усомнился в точном количестве стертых Кириллом игр на переполненном компьютере.

— Я же тебе говорила, что он не поверит! Зачем ты делал один?! — кричала она Кириллу.

Через час он позвал посмотреть по ящику на одетую Юдашкиным девочку.

— Ты же не любишь детей, — заявила она, едва войдя.

— Некоторых люблю. Маленьких девочек.

— Все, с меня довольно, серьезно говорю! У меня, к сожалению, нет Лолиточки, которую ты мог бы любить. И я больше не желаю всего этого видеть!…

Захар не выдержал:

— Ты изучаешь психологию. Может быть, ты задашь себе вопрос, откуда у тебя этот комплекс в отношении Кирилла? Никто не может слова сказать, все страшно болезненно.

— А ты не хочешь задать себе вопрос, кто породил этот комплекс? В значительной мере…

— В вопросе содержится ответ…

Оксана считала, что Захар ведет на нее досье. Что ж, может быть, у него были для этого некоторые основания. Он не хотел забывать, как психология портила им жизнь. Все их ссоры — чистая психология, — впрочем, упирающаяся в черты характера и физическую немощь.

…От метро Захар позвонил Олегу — безуспешно. Начались его скитания по городу. Звонки из холодных, неработающих и глухих автоматов. Он даже хотел поехать к Даше, но передумал. Она никогда не помогала, когда нужно было ему.

В конце концов, он позвонил брату. Купил “Каберне” и поехал смотреть их “new baby”. Ребенок уже ходил, а он впервые его видел. Вернулся в полпервого.

Снова пустое препирательство. Потом молчали. Захар было сильно не по себе. Он очень чувствовал эти вещи. В груди ворочалось что-то ужасное, стискивающее дыхание.

У него не хватало сил злиться. Только гордость мешала примирению.

“Я живу на краю бытия, на самом его краешке. И выбить из под меня табуретку ничего не стоит, — писал Захар в дневник. — Мне не надо нового, не надо подвигов. Все это просто. Трудно жить изо дня в день. С самим собой, без всякого отвлечения, с одной голой судьбой. Я очень много читаю (вот уже сутки). Никто не беспокоит меня. И кажется, что в гриппе. И никто не спросит: что с тобой? Полная анонимность. Незакрепленность ни в чем и ни в ком. Ни долговых обязательств, ни стимула: встать и что-то сделать (кроме — подмести пол, сходить в магазин, сварить макароны).

Искусство, книги утешают меня, но не дают настоящей опоры. Здесь нет человека. Живой человек раздражает меня. Мне хочется отвернуться. Мне ни с кем не хочется говорить, у меня нет серьезных тем для дискуссий, или я не вижу собеседника. Люди способные и любящие поговорить “об умном” — как правило профессиональные неудачники с грустными лицами, которым риторика заменяет жизнь. Их пафос смешон. Их вера в слова и в возможность постижения глубин с помощью психического усилия или последовательного нигилистического поведения — ребячлива. Я сам — первый из них. Зашедший так далеко, что, и поняв всю тщетность исключительно “духовной” жизни, уже не могу вернуться, не вижу себя в нормальной жизни, презираю ее еще больше “духовной”. Я могу и люблю работать с вещами, но не хочу работать с людьми, с их бумажками, амбициями, сплетнями, завистями, деньгами. Я умираю “на боевом посту”, совершенно не видя в этом смысла и заслуги. Мне бы в какой-нибудь атеистический монастырь…