Никколо Амманити - Я заберу тебя с собой Страница 36

— На что?

— На все. Знаешь, почему она меня бросила? Потому что ее взяли статисткой в передачу «Не рой другому яму», в передачу этого козла Андреа Мантовани. Естественно, ей не хотелось тащить на себе мертвый груз, который будет ей мешать самовыражаться, как ей заблагорассудится, по-блядски то есть, потому что она блядь и есть. Она меня бросила, потому что… Как это она сказала? — Грациано попытался изобразить трентинский акцент Эрики. — Потому что я тебя презираю, за все. За то, как ты одеваешься. За ту хрень, которую ты несешь… Сука поганая, вот ты кто.

На той стороне стояло гробовое молчание, но Грациано это не волновало, он сливал все то дерьмо, что в нем накопилось за полгода мучений и разочарований, — так что на той стороне мог быть кто угодно, хоть Майкл Джексон, хоть автослесарь, хоть Сан Баба собственной персоной, ему было абсолютно до лампочки.

— Презирать меня за все!? Ты понял, что она сказала? Да за что, блин?! За то, что я, как дурак, завалил тебя подарками, терпел тебя вообще, любил тебя как никто на свете, что я делал все, все, все, все… Черт! Пока. Будь здоров.

Он прервал разговор, потому что резкая боль, словно пчелиный укус, возникла в горле, и хрупкое дзэнское строение рухнуло. Грациано прихватил бутылку виски и вышел, покачиваясь, из бара «Вестерн».

Злая ночь распахнула пасть и поглотила его.

— Вот. Попробуй, как вкусно. Я потрошка добавила…

Флора Палмьери подняла голову матери и сунула ей в рот соску. Старуха принялась сосать. Огромные выпуклые глаза и усохшая голова — череп, туго обтянутый кожей, — придавали ей сходство с только что вылупившимся цыпленком.

Флора была идеальной сиделкой, она трижды в день кормила мать протертой в однородную массу кашицей, мыла каждое утро и каждый вечер делала ей гимнастику, и выносила контейнеры с калом и мочой, и дважды в неделю меняла ей простыни, и ставила капельницы, и постоянно разговаривала с ней, рассказывая обо всем на свете, и давала ей уйму лекарств, и…

… мать пребывала в таком состоянии уже двенадцать лет.

И не собиралась умирать. Ее организм цеплялся за жизнь, как морской анемон за скалу. Ее насос внутри работал как швейцарские часы. «Поздравляю! У вашей матери сердце, как у спортсмена. Многие могли бы позавидовать», — сказал ей однажды кардиолог.

Флора приподняла мать.

— Вкусно, да? Ты заметила? Сегодня ночью в школу залезли. Все поломали. Тихо, тихо, ты подавишься. — Она вытерла салфеткой струйку смеси, стекавшую из уголка рта. — Теперь они сами убедятся в том, какие у них ученики. Бандиты. Они говорят о диалоге. А это хулиганье ночью залезает в школу…

Лючия Палмьери жадно сосала и смотрела неподвижным взглядом в угол комнаты.

— Бедная моя мамочка, приходится есть так рано… — Флора причесала щеткой длинные белые волосы матери. — Постараюсь вернуться побыстрее. А сейчас мне правда пора. Будь умницей. Отсоединив трубку катетера, она подняла с пола контейнер с мочой, поцеловала мать и вышла из комнаты. — Вечером будем тебя мыть. Хорошо?

Страх, который вчера вечером удалось прогнать, нагло разбудил его.

Пьетро Морони открыл один глаза и поймал в фокус большой будильник с Микки Маусом, весело тикавший на тумбочке.

Без десяти шесть.

«Ни за что не пойду сегодня в школу».

Он потрогал лоб, надеясь, что у него жар.

Лоб был холодным, как у покойника.

В маленькое окошко рядом с кроватью проникал лучик света, освещавший угол спальни. Брат спал. Подушка на голове. Длинная, белая, как мякоть трески, ступня торчала из-под одеяла.

Пьетро встал, сунул ноги в тапочки и пошел в туалет.

В туалете было холодно. Пар шел изо рта. Мочась, он протер рукой запотевшее стекло и глянул наружу.

Какая противная погода.

Небо было покрыто однородной массой облаков, мрачно нависших над мокрой деревней.

Когда случался сильный дождь, Пьетро садился в желтый школьный автобус. Остановка находилась почти в километре от дома (к Дому под фикусом не подъезжали, потому что дорога была вся в ямах). Его всегда провожал отец, но в основном пешком, под зонтиком. Если шел мелкий дождь, Пьетро надевал желтый плащ и резиновые сапоги и ехал в школу на велосипеде.

Мама уже спустилась на кухню.

Оттуда был слышен стук кастрюль и поднимался запах жареного.

Загор лаял.

Пьетро выглянул в окно.

Отец в дождевике возился в загоне, он брал мешки с цементом, лежавшие у собачьей конуры. Сидевший на цепи Загор скулил, прыгал по грязи, вилял хвостом, старясь привлечь внимание.

Рассказать ему?

Отец не удостаивал животное взглядом, словно его и не было, поднимал один мешок, взваливал на плечо, потом, опустив голову, скидывал его в прицеп трактора и возвращался за следующим мешком.

Может, надо рассказать ему? Рассказать все, сказать, что его заставили залезть в школу.

«Папа, извини, мне надо кое-что тебе сказать, вчера…»

Нет.

Он чувствовал, что отец не поймет и разозлится. Очень разозлится.

А если он узнает потом, разве не будет хуже?

«Но я же не виноват».

Он как следует отряхнул член и помчался в комнату.

Надо прекратить думать, что он не виноват. Это ничего не меняет, даже все осложняет. Надо прекратить думать о школе. Надо спать.

— Ох, кошмар какой, — пробормотал он и снова прыгнул в теплую постель.

Странная это штука — вина.

Пьетро пока еще не понял, как она устроена.

Везде, в школе, в Италии, во всем мире, если ты что-то сделал не так, что-то, чего делать нельзя, в общем, какую-нибудь глупость, ты виноват и тебя накажут.

Справедливость должна быть устроена так, чтобы каждый отвечал за то, в чем виноват. Однако в отношении него все обстояло не совсем так.

Пьетро это понял еще маленьким.

В его доме вина обрушивалась с небес, как метеорит. Иногда, довольно часто, она падала на тебя, а иногда, черт знает почему, от нее удавалось ускользнуть.

В общем, лотерея.

И зависело все от того, что отцу взбредет в голову.

Если он пребывал в хорошем настроении, ты мог натворить что угодно и тебе ничего за это не было, а если ему что ударяло в голову (в последнее время это случалось все чаще), то ты оказывался виноват и в авиакатастрофе на острове Барбадос, и в государственном перевороте в Конго.

Еще весной Миммо сломал стиральную машину.

«Stonewashed!» — прочитал он на этикетке джинсов Патти. Эти штаны ему очень нравились. А девушка объяснила, что они такие красивые именно потому, что они stonewashed, то бишь выстираны с камнями. Камни могли сделать джинсы светлыми и мягкими. Миммо, не долго думая, набрал ведро камней и вывернул его в стиральную машину вместе с джинсами и отбеливателем в количестве пол-литра.

В результате джинсы и барабан стиральной машины можно было выбрасывать.

Когда синьор Морони узнал об этом, он чуть не спятил. «Господи, почему у меня такой тупой сын? Да что ж мне так не повезло!» — орал он, бия себя в грудь, а потом принялся проклинать гены своей жены: это из-за них у него дети идиоты.

Морони вызвал мастера, но именно в тот день, когда он должен был прийти, надо было везти синьору Морони к врачу в Чивитавеккью, а потому отец сказал Пьетро: «Я тебя прошу, сиди дома. Покажешь мастеру, где машина. Он ее увезет. Мы с матерью вернемся вечером. Я тебя прошу, никуда не уходи».

И Пьетро остался дома, сидел тихонечко, сделал все уроки и ровно в половине шестого устроился перед телевизором — смотреть «Звездный путь».

Потом пришли брат с Патти, и они тоже уселись смотреть фильм.

Но Миммо совершенно не хотелось следить за приключениями капитана Кирка и его товарищей. Его мать так редко выбиралась из дому, что он хотел этим воспользоваться. Он мял и тискал свою девушку, как влюбленный осьминог.

Но Патриция увертывалась, била его по рукам и кричала:

— Прекрати, не трогай меня. Да перестань ты!

— Да что с тобой? Почему ты не хочешь? У тебя эти дела? — прошептал Миммо ей на ушко, а потом попытался это ушко обследовать при помощи языка.

Патриция вскочила и указала пальцем на Пьетро.

— Ты прекрасно знаешь. Тут твой брат. Вот и все. Он всегда нам мешает… Надоел уже, и он на нас смотрит так… Следит за нами. Прогони его.

Вот уж неправда.

Пьетро интересовала только судьба Спока, и вовсе он не следил, как эти двое лижутся и делают всякие гадости.

Правда заключалась в другом. Патриция злилась на Пьетро. Она ревновала. Отношения у братьев были приятельские, они шутили между собой по-своему, а Патриция принципиально ревновала всякого, кто был в близких отношениях с ее парнем.

— Ты же видишь, он смотрит телевизор… — ответил Миммо.

— Прогони его. Если он не уйдет, ничего не будет.