Салман Рушди - Клоун Шалимар Страница 36

— Мне по душе, что ты не привык говорить комплименты. Никогда не доверяла говорунам.

Однако тот день остался в памяти людей не только благодаря подвигу Ямбарзала, но из-за приключившейся тогда же большой беды. Трое братьев Гегру — Аурангзеб, Аллауддин и Абдулкалам, — безбородых шалопаев и бездельников, которым Бомбур не мог доверить обслуживание гостей и использовал их лишь в качестве мойщиков посуды, не замеченные никем, кроме Булбула, выскользнули из задних дверей мечети и в воинственном настроении двинулись к Пачхигаму, то и дело прикладываясь по очереди к бутылке темного рома, чего Булбул наверняка бы не одобрил. Они вернулись много позднее, уже глухой ночью, и заперлись в пустой мечети. И как раз вовремя. Потому что еще не успело рассвести, когда по деревне к мечети бешеным галопом, разбудив всю деревню, промчался Большой Мисри. Он был верхом, с перекинутыми через плечо ружьями и с топорами за поясом.

— Гегру! — крикнул он. — Вы встретились с моей дочкой, а теперь предстанете перед Всевышним!

Зун Мисри изнасиловали. Это случилось, когда она шла на Кхелмарг собирать цветы. С тропинки ее затащили в лес, придавили к земле и испоганили. Несмотря на то что на голову ей накинули мешок, она по гнусавым, писклявым голосам легко догадалась, что ее обидчиками были в стельку пьяные братья Гегру. Она слышала, как старший, Аурангзеб, сказал, что коли им не удалось поймать главную потаскуху, то сгодится и ее подруга; Аллауддин согласился, прибавив, что эта тоже хороша, никогда даже не смотрела в их сторону.

— Ну вот, дорогуша, — хихикнул Абдулкалам, — зато уж мы сейчас тебя разглядим, будь уверена!

Надругавшись над Зун, все трое убежали. Зун нашла в себе силы спуститься к Пачхигаму и пугающе бесстрастным, ровным голосом поведала во всех подробностях о случившемся Бунньи, Гонвати и Химал. Она и подумать не смела о том, как самой сказать отцу, а ее матери уже не было в живых. Они омыли ее, они пытались ее утешить, говоря, что ей нечего стыдиться, но Зун сказала, что с воспоминаниями о том, как над ней надругались, как трое братьев попользовались ею, с сознанием, что в ее теле их семя, она не сможет жить дальше. Бунньи, которую мучило раскаяние за то, что подруга пострадала из-за нее, что раны и удары на самом деле предназначались ей, сама сообщила о происшедшем отцу Зун. Большой Мисри не стал избавлять ее от груза ответственности.

— Вы трое отвечаете за ее жизнь, — только и произнес он, седлая коня. — Если она умрет, я спрошу с вас, понятно? — С этими словами он вспрыгнул в седло и понесся во весь опор.

Протрезвев, братья поняли, что теперь их жизнь и гроша медного не стоит; они могли уповать лишь на то, что, запершись в мечети, смогут дождаться появления полицейских, которые помешают отцу Зун распять их, изрубить на куски или избрать любой другой вид мести. Планы у Большого Мисри по части возмездия для каждого из троих действительно были довольно свирепые, и когда плотник рассказал сельчанам о том, что они сотворили, ни у кого не возникло охоты его урезонивать. Тем не менее все решили, что плотник не должен заходить в мечеть и нарушать святость убежища. Большой Мисри привязал коня к стволу дерева и пророкотал:

— Я останусь здесь, пока вы не выйдете, даже если мне придется ждать двадцать лет!

— Нас трое против одного, и мы хорошо вооружены! — собрав остатки мужества, выкрикнул Аурангзеб.

— Лучше думайте о себе! — отозвался великан-плотник. — Будете выходить по очереди — я из вас всех кебаб сделаю. Выйдете все разом — все равно успею положить двоих, прежде чем вы меня уделаете, и еще неизвестно, кому из вас суждено уцелеть.

— К тому же имейте в виду, что вам, сопливым подонкам, придется иметь дело не с одним Мисри, а со всеми взрослыми мужчинами в деревне! — гневно выкрикнул Ямбарзал.

Чтобы предотвратить возможность бегства, мужчины взяли мечеть в кольцо. Через несколько часов прибыл-таки джип, набитый полицейскими. Они предупредили, что не допустят самоуправства, но на них никто не обратил ни малейшего внимания. Бомбур уведомил насмерть перепуганных Гегру, что ни еды, ни воды им не дадут.

— Посмотрим, сколько вы продержитесь! — громко сказал он напоследок.

Всё в белых порезах от истребителей, кричало небо. В приграничье, возле Ури и Чхамба, где полковник Качхваха в полном неведении об осаде в Ширмале завоевывал себе боевые награды, шли бои. Война между Индией и Пакистаном началась. Она продолжалась двадцать пять дней, и каждую минуту из этих двадцати пяти дней, за исключением необходимых отлучек за ближайший куст, Большой Мисри провел, сидя на корточках, неподвижный, словно скала, у дверей мечети Булбула с седлом под боком. Из кухонь ему исправно приносили еду, а мальчик-конюший задавал корм и выгуливал его коня. Пачхигамцы навещали его ежедневно, и с их слов он знал, что Зун жила у Номанов, вела себя тихо и спокойно и даже стала изредка улыбаться. С Большим Мисри всегда сидел на страже кто-нибудь из ширмальцев, полицейские тоже дежурили у мечети посменно. Братья выкрикивали угрозы, упрашивали, стенали, плакали, выли, ссорились между собой, каялись, но так и не вышли.

Через двадцать пять дней небо перестало содрогаться.

— Мир! — сказал Бомбур Хасине Карим.

Мир и вправду настал, но странный какой-то, обагренный кровью. Умолкшее небо саваном нависло над Ширмалом.

— Как ты думаешь, они еще живы? — спросил Бомбур Ямбарзал Большого Мисри.

Тот встал и, пошатываясь от изнеможения, как солдат, возвращающийся с поля боя, произнес:

— Они и всегда-то были жалкими слизняками. И сдохли, словно крысы в мышеловке.

Его слова были восприняты как надгробное слово.

Большой Мисри убедился лично, что все выходы надежно заперты, и только тогда решился прекратить бдение. Ключи он забрал себе. Военная полиция в лице усталого офицера вяло запротестовала.

— Возвращайтесь к себе, — сказал ему Мисри. — Никто из живущих в этой деревне никаких преступлений не совершил.

— А если они живы?

— Если живы — пускай постучат, им откроют, — был ответ.

Но никто не постучал. Маленькая мечеть на краю деревни так и осталась стоять запертая, ни одной живой душой не посещаемая. Невероятное количество событий, которые пришлись на один лишь день — начало войны, полный провал миссии Булбула Факха благодаря Бомбуру Ямбарзалу с его котелками и сковородками, мерзкое преступление братьев Гегру и их решение запереться в мечети и умереть, — все это, вместе взятое, вытеснило из памяти людей саму мечеть, словно и не было ее никогда. Природа заявила на нее свои права: деревья выступили из леса и окружили ее, цепкие лианы и колючие кустарники оплели ее и переплелись ветвями. Словно сказочный замок, на который наложено заклятие, исчезла она из виду, со временем сгнившая крыша ее провалилась, дверные петли изъело ржавчиной, замки отвалились; время съело и саму память о братьях Гегру. Неистребимым остался лишь суеверный страх, настолько сильный, что ничья нога не ступала туда, где встретили смерть от трусости и голода трое братьев. И так было до того дня, пока мертвые не возвратились. Однако этому назначено было случиться еще через двадцать с лишком лет. Меж тем Зун продолжала жить и мало-помалу, благодаря стараниям подруг, даже стала походить на себя прежнюю, хотя былая беззаботность покинула ее навсегда. Так уж получилось, что замуж ее никто не звал. Что было, то было, и с этим ничего нельзя было поделать. Никто не догадывался, что Зун держало в жизни лишь одно — то, что братья исчезли с лица земли вместе с мечетью, куда сами себя заточили. И это позволило ей убедить себя, будто они не существовали, а значит, не было и того, что они совершили. День их возвращения из мира мертвых станет последним днем ее земной жизни.

В 1965 году полковник Хамирдев Качхваха вернулся в Эластик-нагар из района боевых действий, изменившись в очередной раз. Смерть отца на короткий период освободила его из плена не оправдавшихся родительских надежд, однако опыт войны снова засадил его за решетку, причем из этого каземата ему уже не суждено было выбраться до самой смерти. Фронтовая жизнь не оправдала надежд полковника Черепахи. Война, которая, по его разумению, была призвана расставить все точки над «i» и внести полную ясность в сумятицу событий, ясность победы или поражения — неважно, — по сути дела, не решила ничего. Мизерным успехом и множеством напрасных смертей — вот чем она обернулась. Ни одной из сторон не удалось убедительно доказать свои права на землю Кашмира и отвоевать у другой хоть малый кусок территории противника. После замирения ситуация стала еще более сложной, чем двадцать пять дней назад. Этот мир способствовал разжиганию еще большей ненависти, этот мир принес еще больше горечи, этот мир привел к еще более сильным противоречиям между обеими сторонами. Что касается лично полковника Качхвахи, то для него мир так и не наступил; день за днем услужливая память проигрывала ему каждый час, каждый миг фронтовой жизни: ядовито-зеленую сырость окопа, тугой, словно мяч для гольфа, комок страха в горле, разрывы снарядов, смертоносными пальмовыми листьями раскиданные по небу, кислые, дышащие порохом гримасы трассирующих пуль, радужное свечение открытых ран и оторванных конечностей и непрекращающуюся лавину смертей. По возвращении в Эластик-нагар он заперся у себя и опустил шторы на окнах, но война продолжалась. Как в замедленной съемке, бесконечно длился рукопашный бой, в котором его жалкая, провонявшая потом и кровью жизнь могла в любую минуту разлететься, словно тонкий стакан, на тысячу осколков — вот от этого самого штыка или того ножа, вот от этой гранаты или вон из-за той орущей морды; бой, в котором одно движение щиколотки, один поворот бедра, один наклон головы, один жест руки мог вызвать из растрескавшейся земли волны тьмы, и она станет наплывать на солдатские тела, отнимая у них силу, отнимая надежду, отнимая ноги, заволакивая их обескровленные ноги… Ему нужна была темнота, его личная мягкая темнота, чтобы не явилась та, другая, жесткая. Он был обречен на мягкую темь и на войну до скончания дней своих.