Пер Петтерсон - Пора уводить коней Страница 36

— До бревна непросто добраться, — сказал отец ровным голосом, безразлично, — и нам не сдвинуть его ни на миллиметр.

— Нам нет, — закричал я, — но коням!

— О'кей, — сказал отец, и я почувствовал огромное облегчение. Сразу побежал к своему коню, отвязал от седла веревку, потом отцовскую, связал их вместе, сделал петлю на одном конце, растянул ее, просунул в нее голову и плечи и затянул ее на груди, чуть сдвинув узел набок.

— Следи за этим концом, — крикнул я отцу и отвернулся, чтобы не видеть, как он примет от меня приказ, забежал в воду, насколько мне показалось разумным, и бросился в нее, чтобы уже пережить шок. Сначала я бултыхался на карачках, но вдруг стало очень глубоко, и я поплыл к середине реки. Здесь течение было несильное, но меня все же понесло и быстро снесло к запруде. Я выждал, пока не уперся руками в первое бревно, убедился, что держусь крепко, подтянулся, вылез и приклеился подошвами спортивных тапочек к бревну. Постоял, раскачиваясь, поймал правильный ритм и пошел прыгать с бревна на бревно наверх кучи и вниз с другого бока, я держал веревку в одной руке и сделал несколько, очевидно, лишних прыжков, чтобы ноги проверили ритм, такой же ли он тут, как у нас там, и несколько бревен вывернулись у меня из-под ног, едва я на них наступил, и легли иначе, но я уже прыгал дальше, не теряя равновесия, и мой отец крикнул:

— Что ты вытворяешь?

— Я лечу! — крикнул я в ответ.

— Когда ты этому научился?

— Пока ты не видел! — крикнул я, и засмеялся, и добрался наконец до проблемного бревна, где и выяснил, что нужный мне конец лежит под водой. — Придется нырнуть, — крикнул я и раньше, чем мой отец успел открыть рот, я очутился в воде и опустился на дно. Я чувствовал, как течение толкает меня в спину и пихает под руки, я открыл глаза, увидел нужный конец бревна прямо перед глазами и сумел стянуть с себя веревку и надеть петлю так, как я хотел. Все шло как по маслу, так что уже казалось, что я могу стоять здесь такой невесомый долго, просто не дыша и держась руками за ствол. Но вот я разжал руки и вынырнул на поверхность. Отец натянул веревку, и от меня требовалось только побыстрее выбраться на берег. Когда я вылез из воды, насквозь мокрый, отец крикнул:

— Неплохо, черт побери! — Он улыбнулся и привязал веревку к упряжи с помощью конструкции, которую он успел сделать, пока я был на реке, взялся за поводья, крикнул коню «пошел!», и тот потянул изо всех сил, но ничего не произошло. Он еще раз крикнул «пошел!», конь потянул, и мы услышали резкий треск, что-то в заторе сломалось, и вся масса бревен покатилась вперед. Бревно за бревном скатывались на ту сторону затора, и их подхватывало потоком. Вид у отца стал почти счастливый, и я понял по тому, как он смотрит на меня, что и у меня вид тоже счастливый.

III

17

Словно бы набросили одеяло, похоронив под ним всё, что я знал и понимал. Жизнь началась с чистого листа. Другими стали цвета, другими запахи, даже мое восприятие вещей изменилось. И не только ощущение теплого и холодного, темного и светлого, фиолетового и серого, но даже то, как я пугался и как радовался.

Потому что я и радовался, бывало, особенно в первые недели после приезда с сэтера. Я хватал велосипед и припускал вниз по крутой горке Нильсенбаккен, а там мимо станции Льян выезжал на Моссевейен, чтобы в нетерпеливом радостном предвкушении крутить педали семь километров до центра, но и беспокойство саднило неотступно, так что я мог вдруг без причины расхохотаться, и собранность стоила мне огромных усилий. Все по дороге вдоль фьорда было известно мне наизусть, но все казалось не таким, как раньше. Несодден и Бюнне-фьорд в районе пляжа Ингерстранд и дома Амундсена, остров Ульвэй с красивым мостом через узкий пролив и следующий островок Малмэй, силосная башня на Виппетанген и серая стена на той стороне гавани, где отшвартован американский корабль. Другим стало даже предсентябрьское небо над городом.

Я вижу себя, как я проезжаю на велосипеде всю эту дорогу до Восточного вокзала. Серые шорты и расстегнутая развевающаяся рубашка, мимо Беккелагет, слева рельсы и фьорд, сразу справа гора и Экебергосен; крики чаек, запах разбухших от креозота шпал и резкий в дрожащем воздухе дух соленой воды. Тогда в конце августа еще парило, хотя лето уже в общем-то прошло, но вдруг ударила настоящая жара, и я то крутил изо всех сил педали, и раскаленный воздух облапывал голую залитую потом грудь, то тихо фланировал под солнцем и пел иногда.

Велосипед достался мне от отца в прошлом году, нового тогда было не сыскать во всей стране. Он много лет был отцовым, но в основном стоял в подвале, потому что отец почти не бывал дома и велосипед был ему больше не нужен, сейчас новое время, говорил отец, и новые планы, велосипед в эти планы не вписывается. Это он просто говорил так. А я очень радовался велосипеду и холил его. Без него я не имел бы такой свободы и дальности в перемещениях. Я несколько раз полностью, как показал отец, разобрал и собрал его. Все детали были вымыты, вычищены и смазаны маслом, цепь крутилась совершенно бесшумно, пробегая от коленвала с педалями до втулки в заднем колесе и назад по отдраенной до блеска коробке для цепи, не скрипнув ни разу с того момента, как я сел на велосипед дома и покатил вниз по горке, до того, как я столь же бесшумно притормозил у вокзала, поставил велосипед на стоянку со стороны моря и в очередной раз вошел в высокие двери, с резкого солнца в пыльный полумрак зала ожидания, чтобы изучить расписание прибывающих поездов. Я шел вместе с народом вдоль перронов и смотрел на таблички, стеклянный купол закопченной крыши вздымался над людьми и поездами, но из всей толпы один только я дернул за рукав кондуктора и стал выспрашивать подробности о каждом поезде, прибывшем в Осло через Эльверум. Он пристально посмотрел на меня, он узнал меня, я уже не раз мучил его тем же, так что он просто ткнул пальцем в расписание. Значит, никакой подспудной информации, никакого пропущенного мной объявления или таблички.

Как обычно, я приехал слишком рано. Подперев собой колонну, я стал ждать в непонятном полусвете, заливавшем большой зал в любое время суток и ни одному из них не соответствовавшем: ни утру, ни вечеру, ни дню, ни ночи. Гукалось эхо шагов и голосов, но сильнее всего была слышна огромная тишина под куполом высоко в вышине, где длинными рядами сидели голуби, белые, серые и коричневые в крапку и смотрели на меня. У них среди железных перекрытий были гнезда, они жили там.

Но он не приехал.

Не сосчитать, сколько раз я проделал этот путь за оставшееся лето сорок восьмого года, встречая поезда из Эльверума. И каждый раз я заново предвкушал, трепетал, даже радовался, садясь на велосипед и начиная спуск по Нильсенбаккен, чтобы проделать весь этот путь и ждать на вокзале.

Но он не приехал.

Прошел дождь, которого все так ждали, я продолжал через день ездить в центр, чтобы проверить, не приехал ли отец поездом из Эльверума именно сегодня. На мне были зюйдвестка и прорезиненная куртка, ни дать ни взять рыбак с Лофотенских островов, и сапоги на ногах, и брызги из-под колес, и вода потоком вниз по горе ниже Эгебергосена и дальше по путям с правой стороны дороги (потом они уходили в туннель и возникали снова чуть дальше уже по левую руку), все дома и здания стали гораздо серее прежнего и растворились под дождем, у них не было ни ушей, ни глаз, ни голоса, они не рассказывали мне больше ничего. А потом я перестал. В какой-то день я не поехал в город, и на следующий не поехал, и через день. Словно бы набросили одеяло, похоронив под ним всё, что я знал и понимал. Жизнь началась с чистого листа. Другими стали цвета, другими запахи, даже мое восприятие вещей изменилось. И не только ощущение теплого и холодного, темного и светлого, фиолетового и серого, но даже то, как я пугался и как радовался.

Осенью пришло письмо. Со штемпелем Эльверума, фамилией мамы на конверте и адресом по Нильсенбаккен, но на вложенном в конверт листе бумаги было обращение к нам всем троим, по имени и фамилии, это выглядело странно, потому что у нас одна фамилия. Письмо было коротким. Он говорил «спасибо» за все прожитое вместе, он оглядывается на прошлое с благодарностью, но теперь другие времена, и тут ничего не поделаешь: он домой не вернется. В банке Карлстада, в Швеции, у него должны быть деньги за лес, который мы рубили летом, поэтому к письму он приложил доверенность, чтобы мать могла съездить в Карлстад и получить по паспорту деньги. Никакого отдельного привета мне. Не знаю. Мне кажется, я заслужил его.

«Лес?», — это единственное, что мама сказала. В ней уже появилась та тяжеловесность, которая сохранялась в ней потом до конца жизни, не только одутловатость в руках, бедрах и походке, но и какая-то грузность в голосе и во всей мимике, даже веки у нее отяжелели, словно бы ее тянуло в сон и она не совсем включалась в происходящее, а все потому, что я ни слова не рассказал ей о том, что было со мной и отцом летом. Ни одного слова. Сказал только, что он вернется как сможет, как только уладит все, что нужно.