Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2013) Страница 36

Будунов вернулся на поле —

Только в следующем сезоне.

Пересматривая видео этого столкновения,

Я думаю о рыцарском турнире,

Когда обломком копья

Был смертельно ранен французский король

Генрих II.

Перхун был тоже

Как король неосторожен.

Доверие спорту

Ты включил телевизор

И скривился.

Ты твердо уверен: все, что тебе покажут, — ложь,

И нет ни единого шанса ее распознать.

Разве немного подправить

Другой, не столь очевидной ложью.

Хвост виляет собакой.

Победа и поражение —

Игры с изображением.

Только в спорте

Пот, слезы, кровь и даже смерть

Подлинные.

Ты видишь, как защитнику сборной Голландии ЯпуСтаму

Прямо у края поля зашивают рассеченную бровь.

По лицу течет кровь.

Ее подбирают ватным тампоном.

Ему наложат повязку, и он выйдет на поле,

Потому игра больше боли.

Спорт являет достоинство человека

На пределе духа и тела.

Посреди цифрового века

Вопреки монтажным подделкам

Последняя точка опоры —

Доверие спорту.

[1] Г е йз е н б е р г  В е рн е р. Физика и философия. Часть и целое. Перевод В. Би­би­хина М., «Наука», 1989, стр. 226.

Художник Н.

Маканин Владимир Семенович родился в 1937 году в Орске. Прозаик. Живет в Москве. Постоянный автор “Нового мира”.

Это эссе было прочитано автором в Страсбурге на церемонии награждения его Европейской литературной премией в марте 2013 года.

1

Стукачество — грех невеликий. Оно малозаметно. Стукача можно высмеивать. Можно вслух (на всякий случай) стукача остерегаться самому или остерегать кого-то неопытного.

Стукач — это доносчик.

Он мог бы так и называться — доносчиком… осведомителем… шептуном… информатором.

Но Язык распорядился, как выстрелил. Стукач — лучше и не назовешь. Стукач — это человек, который стучится в кабинеты, где власть. Проходит в знакомую ему кабинетную глубь, садится в кресло напротив и стучит , кто из нас и в чем замечен. Стукач (не каждый раз! а все-таки!) чувствует, как и каким шагом он проходит этот порубежный знак зависимости от власти. И характерно, что стукач знает за собой свою жизненную слабинку, эту некоторую как бы виноватость души.

Однако скучающий собеседник в наши дни обычно бывает разочарован темой. Стукач, мол, слишком старомодный типаж. Изжитый сам по себе. Когда, мол, все это было! И вообще — что, мол, это за люди? Эти стукачи?.. И надо ли в большом разговоре о них помнить?

2

В Германии в 1978 году в издательстве Бертельсман вышел на немецком мой роман “На первом дыхании”. Первый зарубежный перевод!.. Тогда же, немедленно, в нашей советской прессе меня, как водится, обругали. Но для того времени это было нормально. Ругали в меру, больше для порядка. Как вдруг “вражий” голос Би-би-си передал “из-за бугра” по радио, что вот на Франкфуртскую ярмарку был приглашен молодой писатель Маканин: издать его издали, а на ярмарку не выпустили.

Всесоюзное Агентство по авторским правам, которое тогда всеми правами командовало, привычно и бодро ответило: Маканин болен, и только поэтому он не приедет. А вместо больного на ярмарку во Франкфурт приехали пять советских чиновников Агентства, они, как известно, никогда не болеют.

Радиоголос Би-би-си вызвал у нас, в Москве, свежий писательский переполох: кто такой Маканин.

Однако опытный Георгий Марков — первый секретарь Союза писателей — сгладил, вернее сказать, пригладил дело. Он меня вызвал, расспросил — и в моем же присутствии задал одному из чиновников вопрос, кто у нас едет в Германию в ближайшее время. Ему ответили: Трифонов… И Марков сказал: “Ну, выпустите заодно и этого ”, — и меня выпустили. Чудо! И какая славная поездка была! — мы много выступали, колесили Германию вдоль и поперек. На встречах, в частности, присутствовал Генрих Белль, позднее я познакомился и с Гюнтером Грассом, он подарил мне свой рисунок — Петушиный бой . И Белль и Грасс — говорили, как и ожидалось, все, что хотели.

Наши чиновники загодя предупреждали и пугали: как можно будет вам встречаться, ведь Белль заявил, что “Союз писателей — полицейская организация”. Все еще боясь отказа, я спросил, затаив дыхание: “А Грасс?” И чиновник ответил: “Этот еще хуже”.

А накануне отъезда ко мне возле станции метро подошел человек, представился и сказал: “Владимир, как удачно, что вы, такой молодой, едете в ФРГ. Я человек маленький, но я из тех, кто стоит на страже интересов государства. Прошу вас, все, что будет в немецком турне, записывайте — можно вкратце”. Я сказал: “Я подумаю…” Он мне: “Давайте назначим свидание, договоримся о нашей встрече. Не слушайте чиновников. Это как раз очень хорошо, что вы с Беллем и с Грассом встречаетесь”.

И ведь оставался один день до отъезда. Скажу правду — я был новичок, был в растерянности. Откажусь, а он меня вычеркнет из списка. Такая замечательная для меня поездка могла сорваться.

Но все-таки наше время — это наше время — не 37-й…

Да, да, я ответил ему растерянно, но и вроде бы шутя, мол, приходите в обеденное время в беседку, что рядом с издательством, — ну, как в любовном романе. Так и сказал.

Я не спал ночь.

Он, возможно, пришел, но я не пришел — я сбежал, уехал и всё. И точка. Он явно был стукач из неопытных, не “зацепился”. Выстрелил — и промах!.. Ничего не было. Как бы совсем никчемная, воздушная попытка меня завербовать.

И мой легкий страх длиной в одну ночь.

3

Но двадцать (приблизительно) лет назад вдруг заговорили (ненадолго) о стукачах всерьез. Появились люди, которые этого хотели. Они утверждали, что именно феномен стукачества подсказывает нам, как формируется и как лепится наш человек, слишком зависящий от власти, от властной силы, — тот самый вопрос! Более того! Явились даже слабые попытки массового покаяния, выразившиеся в той смешной легкости, с какой люди стали вдруг признаваться в своих доносах. Знаки времени неподдельны. Это были 90-е.

Тема дала себя осознать. Публичные признания — тоже нечто воздушное. Каялись, конечно, не знаменитости, а крепкий середняк. Но все же это были заметные наши люди. С некоторым даже напором они говорили:

— Да. Были стукачами. Такое, извините, стояло на дворе время.

До полудесятка жалующихся, умиляющихся — и удивляющихся сами себе!.. Вскоре же они замолчали. Словно бы наконец застеснявшись.

Самым интересным из них — из кающихся — остался в моей памяти художник Н. — умен и талантлив. Не только малевал сам, но еще и активно выступал как критик современной абстрактной живописи.

Конечно, Н., как и все они, рассказывал о себе и своем стукачестве снисходительно и мягко — полушутливо. Не совсем всерьез. За рюмкой водки. Под хорошее вечернее настроение. Просто ему вспомнилось… В жарком помещении уже надышали, но все равно хотелось говорить, говорить.

Разумеется, Н. не бил себя в грудь. Не обливался слезами. Скорее посмеивался, чем смеялся. Слегка. И более всего — посмеивался над самим собой. Припоминал забавные ситуации. И всем нам разговор был в удовольствие — приятно было незлобно пошучивать над уходящим (уже убегающим) прошлым временем.

4

По его рассказу, художника Н. подловили профессионально и цепко.

В Москве в те давние дни шумела Выставка художников, наподобие знаменитой Бульдозерной. Художнику Н. позвонили и сказали — напишите о Выставке. (А он оказался как бы немного в долгу у этих кабинетных людей. Он пару раз, выступая на сходках, круто полиберальничал — и ему эти люди как бы простили, не учли, а только погрозили пальцем… Пальчиком! Но не более того.) Н. тогда от них сразу же отмахнулся — что это еще за должок! наплевать!.. Но теперь они заговорили пламенно. “Так помогите же и вы нам!.. Расскажите всю правду… Нет, не либеральную, а всю. Всю правду, как есть. Честно, а?.. Или слабо?”