Ассия Джебар - Любовь и фантазия Страница 36

В глубине комнаты, в самом углу, притулилась ее старая тетя, спустившаяся с гор. Ее едва видно, зато явственно слышна ее неумолчная жалоба:

— Не пускай их сюда, о дочь моей сестры! Может, хоть на этот раз твои болтливые соседи ни о чем не проведают, будь они прокляты, сердца у них нет, у этих выродков, живодеров, отродьев гиены!

Голос звучит то мелодично, то хрипло, жалобные причитания разбавляются время от времени цветистыми проклятиями. Потом после минутного затишья слышится привычная молитва… Сама Дженнет никогда не молится, даже если слышит заунывные призывы муэдзина, рассыпающиеся причудливыми арабесками.

Нести стражу вошло у нее в привычку: вдруг постучит чей-то ребенок, надо успеть остановить его в прихожей. Любопытные соседки с окрестных террас то и дело посылают к ней своих ребятишек: то яйцо им требуется, то ложка паприки, а то чашка пуашиша; когда сахара не хватает, а когда муки. Дженнет знает, что они все знают, эти сплетницы, завистницы, неугомонные сыщицы. Ведь наверняка судачат на их счет, болтают, что старуха явилась плести сети заговора, строить новые козни, подобно свахе или ворожейке… Они воображают, что опустевшее супружеское ложе не дает покоя недавней вдове, оставшейся без потомства, в безмолвном одиночестве…

А там, в горах, «Франция» каждый день что-нибудь палит. Пускает по миру женщин с ребятишками, которые бредут по дорогам, утопая в пыли и грязи. На городских базарах — бесконечные облавы. Дженнет полагает, что супруг ее мается в какой-нибудь тюрьме, дождется ли она гонца от него, сородича или просто нищего, который явится к ней с благою вестью?..

И вот, сидя на пороге, Дженнет все ждет, а в полумраке старая тетка сетует все громче и громче.

Дженнет берется наконец за медную ступку, стоящую возле ее босых ног, рядом с туфлями без задников.

— Надо занять чем-нибудь руки, о всемилостивый пророк, о его возлюбленная Лла Хадиджа! Найти работу моим пальцам, чтобы душу отпустила жестокая тревога!..

Слышится равномерный стук пестика, который давит чеснок и пахучие травы. И все-таки даже этот глухой шум не может заглушить растерянный голос несчастной беглянки. «Вот уже три дня она места себе не находит, все пытается отвести от себя бурю, которая того и гляди вновь обрушится на нее», — рассуждает Дженнет про себя, а сама тем временем всей тяжестью своего тела и рук давит на металл, который отвечает мерным позвякиванием…

Затем она медленно поднимается, снует туда-сюда, проворно действуя руками, и снова садится на свое место. Ступку она опять ставит меж босых ног с темно-красными от хны пальцами. Надвигается вечер, и опять слышится голос старухи, распростершейся в глубине комнаты на матрасе из конского волоса и укрывшейся белой простыней («белой, точно саван!»-жалуется она), голос беглянки, затянувший все ту же несвязную песнь или ворожбу.

Сумерки опускаются на террасу, скрытую чахлым жасмином. А Дженнет все работает, все стучит: чеснок измельчен, кориандр с тмином превратились в мелкий порошок. Но Дженнет, вдыхая запах специй, заполнивший утопающую во мраке комнату, намеревается угомониться только вместе с монотонно льющимся из темноты голосом…

А как же иначе? Не ровен час, услышат соседки на террасах или догадаются любопытные, да и чей-нибудь ребенок, постучав в дверь, в любую минуту может, не задержавшись в прихожей, пройти прямо в комнату и застать их врасплох; так что приходится бодрствовать, караулить час за часом, день за днем.

Пускай беглянка успокоится, наберется сил и тогда уж, закутавшись в покрывало, скрытая от посторонних глаз, снова отправляется в путь, навстречу тревогам неведомой судьбы…

В былые времена на всякого рода собраниях почтенные матроны усаживались кружком, согласно установленному порядку. Учитывался прежде всего возраст, ему в первую очередь отдавалось предпочтение, невзирая на богатство и знатность рода. Старая женщина входит в прихожую, которая, делая резкий поворот углом, ведет во внутренний дворик, выложенный синей плиткой; она идет впереди невестки, которую и десять лет спустя после свадьбы называет «своей молодой» (можно подумать, что сын ее сочетался браком по доверенности), затем следуют ее дочери — вдовые, разведенные или еще на выданье…

И каждая из них садится на отведенное ей место; диваны в центре предназначены для почтенных дам, возглавляющих ту или иную процессию, только они, эти дамы, имеют право говорить громко, о чем-то спрашивать, поздравлять, расточать благословения, пока сбрасывают с себя покрывала из белоснежной шерсти и с помощью «своей молодой» снимают чадру из жесткого шелка, пока рассаживаются, шелестя одеждами, другие гостьи.

Молодая из каждого семейства в течение двух или трех часов обязана безропотно демонстрировать всем свое лицо, свои старинные украшения и отделанные вышивкой шелка; свекровь же хоть и участвует в разговоре, но неустанно следит за невесткой, проверяя, вызывает ли та всеобщее восхищение и зависть.

Я наблюдаю за неукоснительным соблюдением установленного протокола из коридора или примостившись где — нибудь в углу дворика; нам, девочкам, разрешается передвигаться свободно, однако средь всеобщего гвалта мы ухитряемся не упускать ничего и знаем причины непредвиденных всплесков в разговоре или внезапно воцарившейся тишины.

Молодые женщины, замужние или вдовые, садятся чаще всего на стулья и застывают неподвижно, испытывая явную неловкость. Мне кажется, они в этот момент страдают.

— Почему они никогда не вступают в разговор? — интересовалась я раньше.

Лишь изредка, да и то тихим шепотом, осмеливаются они сказать «спасибо» или похвалить кофе и сладости, а то едва слышно обмениваются приветствиями со своими соседками. Вопросы обычно задаются в соответствии с установленными правилами, в одних и тех же выражениях с непременным благодарственным поминанием Аллаха и его пророка. Ритуал настолько привычен и не меняется раз от разу, что находящаяся на противоположном конце комнаты гостья может, не повышая голоса, сказать другой:

— Как поживает хозяин дома? Как твои ребятишки? Да ниспошлет Аллах почтенному шейху паломничество в Мекку!

И то же самое услышит в ответ. Обмен приветствиями и благословениями совершается почти беззвучно.

Лишь иногда, нарушая благостную атмосферу, прозвучит неожиданно громкий голос какой-то из самых пожилых женщин, донесется несдержанный смех или чересчур откровенное замечание, которое можно расслышать, несмотря на крик столпившихся у дверей или резвящихся на ковре ребятишек. После того как поданы кофе, чай и сладости, почтенные матроны могут себе позволить расслабиться. В форме намеков, с помощью пословиц и поговорок они начинают судачить по поводу того или иного отсутствующего члена семейства.

Затем разговор незаметно заходит о присутствующих, то есть о себе или, во всяком случае, о супруге, именуемом, как и полагается, «он», однако никому и в голову не придет жаловаться по поводу какого-нибудь семейного несчастья или всем известного горя (развод, ссора или временная разлука, наследственная тяжба и так далее), и в конце концов рассказчица, ссылаясь на собственный пример, непременно призовет присутствующих к смирению пред волей Аллаха и местных святых. Порою автобиографическую тему матери подхватывают дочери, комментируя события шепотом, но довольно пространно. В общих чертах и весьма неопределенных выражениях они поведают о том, как произошло несчастье: мужчина пришел пьяный и ударил либо, напротив, «сам» оказался жертвой судьбы или болезни, откуда и слезы, и долги, и неизбывная нищета… Так разворачивается театральное действо сидящих кружком горожанок, которые волей-неволей повествуют о собственной своей жизни.

Лица гостей и разнообразие их костюмов не привлекали особого внимания, ибо непритязательное одеяние старух датируется началом века, а золотые розочки на лбу, татуировка между подведенными бровями неподвижно застывших невесток остаются неизменными на протяжении жизни двух или трех поколений…

И каждое такое собрание изо дня в день, из месяца в месяц подтверждает бесполезность всякого бунта, ведь недаром любая женщина, взявшая слово, — и та, что кричит во весь голос, и та, что шепчет чуть слышно, — чувствует потом облегчение. Причем здесь никто и никогда не говорит от первого лица, употребляя местоимение «я», нет, чей-то голос в общепринятых, безликих выражениях выкладывает свой тяжкий груз обид и горечи, от которых саднит в горле, и все. Но зато каждая женщина, несущая в душе скрытую рану, чувствует себя умиротворенной после такого коллективного прослушивания.

То же самое и в отношении радости или счастья об этом можно только догадываться; тут уж в ход пускается все — и пословица, и некое иносказание, все вплоть до басен и загадок; сложная словесная мизансцена призвана обмануть или задобрить судьбу, но выставить свои истинные чувства на всеобщее обозрение — упаси Аллах!