Борис Рыжий - В кварталах дальних и печальных Страница 36

Беженцы

В парке отдыха, в паркеза деревьями светел закат.Сестры «больно» и «жалко».Это — вырвать из рук норовят[57]

кока-колу с хот-догом,чипсы с гамбургером. Итак,все мы ходим под Богом,кто вразвалочку, кто кое-как

шкандыбает. Подайте,поднесите ладони к губам.Вот за то и подайте,что они не подали бы вам.

Тихо, только губами,сильно путаясь, «Refugee blues»повторяю. С годамия добрей, ибо смерти боюсь.

Повторяю: добреея с годами и смерти боюсь.Я пройду по аллеедо конца, а потом оглянусь.

Пусть осины, березы,это небо и этот закатрасплывутся сквозь слезы,и уже не сплывутся назад.

«Я улыбнусь, махну рукой…»

Я улыбнусь, махну рукой,подобно Юрию Гагарину,Какое чудо мне подарено,а к чуду — ключик золотой.

Винты свистят, мотор ревет,я выхожу на взлет задворками.Убойными тремя семеркамизаряжен чудо-пулемет.

Я в штопор, словно идиот,вхожу, но выхожу из штопора,крыло пробитое заштопаю,пускаюсь заново в полет.

В невероятный черный день,я буду сбит огромным ангелом,и, полыхнув зеленым факелом,я рухну в синюю сирень.

В малюсенький, священный двор,где детство надрывало пузико.Из шлемофона хлещет музыка,и слезы застилают взор.

«Не вставай, я сам его укрою…»

Не вставай, я сам его укрою,спи, пока осенняя звездасветит над твоею головоюи гудят сырые провода.

Звоном тишину сопровождают,но стоит такая тишина,словно где-то четко понимают,будто чья-то участь решена.

Этот звон растягивая, сновастягивая, можно разглядетьмузыку, забыться, вставить слово,про себя печальное напеть.

Про звезду осеннюю, дорогу,синие пустые небеса,про цыганку на пути к острогу,про чужие черные глаза.

И глаза закрытые Артемавидят сон о том, что навсегдая пришел и не уйду из дома…И горит осенняя звезда.

«Есть в днях осенних как бы недомолвка…»

Есть в днях осенних как бы недомолвка,намек печальный есть в осенних днях,но у меня достаточно сноровкисказать «пустяк», махнуть рукой — пустяк.

Шурует дождь, намокли тротуары,последний лист кружится и летит.Под эти тары-бары-растабарыседой бродяга на скамейке спит.

Еще не смерть, а упражненье в смерти,да вот уже рифмует рифмоплет,кто понаивней «черти», а «в конверте»кто похитрей. Хочу наоборот.

Вот подступает смутное желаньекупить дешевой водочки такой,да сочинить на вечное прощаньео том, как жили-были, боже мой.

Да под гитару со шпаной по паркуна три аккорда горя развести.Пошли по парку, завернули в арку,да под гитарку: «не грусти — прости».

«Когда менты мне репу расшибут…»

Когда менты мне репу расшибут,лишив меня и разума, и чести,за хмель, за матерок, за то, что тут —ЗДЕСЬ САТЬ НЕЛЬЗЯ! МОЛЧАТЬ!СТОЯТЬ НА МЕСТЕ!Тогда бесшумно вырвется вовне,потянется по сумрачным кварталамбылое или снившееся мне —затейливым и тихим карнавалом:Наташа. Саша. Лёша. Алексей.Пьеро, сложивший лодочкой ладони.Шарманщик в окруженье голубей.Русалки. Гномы. Ангелы и кони.Головорезы. Карлики. Льстецы.Училки. Прапора с военкомата.Киношные смешные мертвецы,исчадье пластилинового ада.Денис Давыдов. Батюшков смешной.Некрасов желчный.Вяземский усталый.Весталка, что склонялась надо мной,и фея, что меня оберегала.И проч., и проч., и проч., и проч., и проч.Я сам не знаю то, что знает память.Идите к черту, удаляйтесь в ночь.От силы две строфы могу добавить.Три женщины. Три школьницы. Однас косичками, другая в платье строгом.Закрашена у третьей седина.За всех троих отвечу перед Богом.Мы умерли. Озвучит сей предметмузыкою, что мной была любима,за три рубля запроданный кларнетбезвестного Синявина Вадима.

«Не забухал, а первый раз напился…»

Не забухал, а первый раз напилсяи загулял —под «Скорпионз» к ее щеке склонился,поцеловал.

Чего я ждал? Пощечины с размахуда по виску,и на ее плечо, как бы на плаху,поклал башку.

Но понял вдруг, трезвея, цепенея,жизнь вообщеи в частности, она умнее.А что еще?

А то еще, что, вопреки злословью,она проста.И если, пьян, с последнею любовьюк щеке уста

прижал и все, и взял рукою руку —она поймет.И, предвкушая вечную разлуку,не оттолкнет.

«Разломаю сигареты, хмуро…»

Разломаю сигареты,хмуро трубочку набью —как там русские поэтымашут шашками в бою?

Вот из града Петроградамне приходит телеграф.Восклицаю: — О, досада! —в клочья ленту разорвав.

Чтоб на месте разобраться,кто зачинщик и когда,да разжаловать засранцав рядовые навсегда,

На сукна зеленом фонеорденов жемчужный ряд —в бронированном вагонееду в город Петроград.

Только нервы пересилю,вновь хватаюсь за виски.Если б тиф! «Педерастиякосит гвардии полки».

«Оркестр играет на трубе…»

Оркестр играет на трубе.И ты идешь почти вслепуюот пункта А до пункта Бпод мрачную и духовую.

Тюрьма стеной окружена,и гражданам свободной волиоттуда музыка слышна.И ты поморщился от боли.

А ты по холоду идешьв пальто осеннем нараспашку.Ты папиросу достаешьи хмуро делаешь затяжку.

Но снова ухает труба,всё рассыпается на частиот пункта Б до пункта А.И ты поморщился от счастья.

Как будто только что убёг,зарезал суку в коридоре.Вэвэшник выстрелил в висок,и ты лежишь на косогоре.

И путь-дорога далека.И пахнет прелою листвою.И пролетают облаканад непокрытой головою.

«Мотивы, знакомые с детства…»

Мотивы, знакомые с детства,про алое пламя зари,про гибель про цели и средства,про Родину, черт побери.

Опять выползают на сушу,маячат в трамвайном окне.Спаси мою бедную душуи память оставь обо мне.

Чтоб жили по вечному правувсе те, кто для жизни рожден,вали меня навзничь в канаву,омой мое сердце дождем.

Так зелено и бестолково,но так хорошо, твою мать,как будто последнее словомне сволочи дали сказать.

«Пройди по улице с небритой физиономией…»