Скарлетт Томас - Корпорация «Попс» Страница 36

— Генетически модифицированной пищи? — переспрашивает Дэн. — А она тут при чем?

— Робототехника гораздо старше и развитее, чем генная инженерия, — объясняет Грейс. — А мы не способны даже создать механизм, ходящий на двух ногах. Если всерьез занимаешься чем-нибудь вроде робототехники — кстати, от биологов я такое тоже слышала, — в голове сами собой рождаются всякие странные мысли о природе: типа, не являются ли на самом деле живые существа конструкциями? Нормальные люди очень легко забывают, как сложно устроены животные и растения. Но стоит задуматься о том, что живое существо способно одновременно заниматься миллиардом разных дел — думать, потеть, говорить, менструировать и так далее — как вдруг понимаешь: если это конструкция, то немыслимо сложная. Нам никогда не создать ничего столь изощренного, и даже в сто раз менее изощренного — да хоть в тысячу… Сама идея, будто можно скомбинировать гены разных биологических видов и, так сказать, исправить недостатки природы, просто абсурдна, понимаете? Нелепо ломать вещь от злости, что не можешь ее починить. Знаете, что такое невозвратная функция?

— Да, — киваю я.

— А я не знаю, — говорит Дэн.

— В математике это функция, которая работает только в одну сторону, — объясняю я. — Иногда ее еще называют «функцией-ловушкой», потому что она похожа на люк — провалиться легче легкого, а выбраться очень трудно. Ты можешь подставить число в невозвратную функцию и вычислить результат, но если тебе просто дадут этот результат, ты не сможешь сказать, из какого числа он получен. Так что функция работает в одну сторону. — Дэн явно озадачен. Я не очень понятно объясняю. — Ну, скажем, если я беру функцию «икс плюс пять» и обозначаю результат как «игрек», то всегда могу узнать, чему равнялся икс, отняв от игрека пять. Но многие невозвратные функции настолько сложные, или приводят к таким большим числам, что при попытке вернуться в начальную точку напрочь запутываешься. Это математический эквивалент смешивания красок. Если смешать банку синей краски и банку желтой, получатся две банки зеленой краски. Извлечь из нее ни синюю, ни желтую краску уже не получится. Это необратимый процесс.

— Точно, — говорит Грейс. — Специалисты генной инженерии балуются, смешивая генетические эквиваленты синей и желтой краски, и даже не осознают, что вернуться к исходным материалам нельзя. Уже появились суперсорняки, которым не страшны ни гербициды, ни вредители. Стоит мутации начать распространяться, и ее уже не остановить. Это страшно. Ой, берегитесь: сейчас я примусь за нанотехнологию…

— Я слышала, какая-то биотехническая компания сконструировала растения, у которых нет семян, — встревает Эстер. — Так что агрономам приходится покупать у нее новые ростки после каждого урожая. Представляю, что будет, если эта мутация распространится. Конец света. Если все растения перестанут производить семена…

— Ну, уж это-то нам никак не грозит, — возражает Грейс. — Сама подумай: если семян нет, признак распространиться не может. Кажется, природа не терпит только одного: бесплодия. Оно не может распространиться, потому что не приносит плодов, а значит, и семян.

— Ой, и правда. — Вид у Эстер растерянный. — Но я все равно не понимаю, хоть тресни, как это люди едят такую дрянь. Я вздрагиваю, стоит мне только представить, что я ем овощи с генами саранчи; я же, как-никак, «веган».

— Солидарна, — кивает Грейс.

Несколько минут мы лежим на траве — молча, уставясь на облака. Подумать только: ребенком я смотрела в точно такое же небо, а как с тех пор все под этим небом преобразилось. Когда ты маленькая, ты знаешь, что мир изменится: все тебе об этом говорят. И он меняется, но так медленно, что не замечаешь. Рушатся политические режимы, гремят взрывы, умирают люди… и мир вдруг не узнать. А небо все то же, и луна каждый месяц убывает и прибывает, как раньше. Но если бы люди могли это поменять, они бы поменяли. Представьте: луна как рекламный щит. Вместо луны в небе висит гигантский гамбургер или логотип какой-нибудь корпорации. Когда у меня появляются подобные мысли, я обычно вздрагиваю и думаю о чем-нибудь другом. Но сегодня почему-то клянусь: если это случится при моей жизни, я всерьез решу покончить с собой. Каким надо быть гадом, чтобы продать луну? Если бы у меня была возможность, продала бы я луну за миллион фунтов?

— Никто до сих пор так и не решил эту самую проблему с «го»? — лениво говорит Дэн.

— Нет, — откликается Грейс. — Это был бы настоящий прорыв. И, кстати, не только «Попс» предлагает приз тому, кто придумает, как научить машину играть по-человечески. По-моему, «Микрософт» тоже обещает большие бабки. В свободное время половина народу в Робототехнике и ИИ копаются в этой задачке, но, похоже, она и впрямь неразрешима. Кто из вас хорошо играет?

— Алиса, — говорит Дэн.

Я качаю головой в траве.

— Уж не настолько хорошо.

Эстер сворачивает косяк.

— Знаете, этот парень, с которым я болтала на лугу… ну, который Хиро… оказывается, он бессменный чемпион «Попс». Клево, да?

— Тебе надо с ним сыграть, — говорит мне Дэн.

— Я правда не так уж хорошо играю, — повторяю я. — А вот Грейс наверняка гроссмейстер.

— Да? — спрашивает Эстер.

— Ну, вообще-то нет. До прихода в компанию я и знать не знала про «го», — отвечает Грейс. — Но теперь тренируюсь почти каждый день. Эта игра и впрямь будто специально создана для ботанов, повернутых на ИИ. Не понимаю, как это я раньше ею не увлеклась. — Она ухмыляется.

— А почему компьютеры не умеют играть в «го»? — спрашивает Дэн. — До меня как-то не доходит.

— Все дело в распознавании образов, — кривится Эстер. — Или типа того.

— Да-да, — кивает Грейс. — Машины не способны распознавать тонкие закономерности. На самом деле это одно из главных различий между людьми и машинами: машины обрабатывают информацию гораздо быстрее, чем нормальные люди, но люди узнают лица и голоса таким хитрым способом, что компьютеры ему никогда не научатся, даже приблизительно. Ты можешь разглядеть в толпе своего лучшего друга, но компьютер увидит лишь пятна света и тени. Распознавание образов — чуть ли не основа основ «го». Мастера игры тщательно продумывают формы, которые создают на доске, и красота этих форм для них так же важна, как победа. Компьютерам все это чуждо. Есть еще одна проблема: компьютеры не понимают, что порой нужно пожертвовать определенной частью своей территории, чтобы добиться перевеса потом. Знаете ведь все эти дзэнские заморочки — типа, ты не можешь выиграть, не проиграв, и наоборот? Вот этому-то компьютеры и невозможно научить.

Дэн морщит лоб.

— А нельзя их научить оценивать риск, чтобы они просчитывали последствия любого возможного хода? Тогда компьютер, увидев успешность проигрышного, на первый взгляд, хода, сочтет его выигрышным и все равно сделает.

— Ну, так работают шахматные программы, — объясняет Грейс. — Это называют методом «грубой силы». Шахматная программа спрашивает себя: а что, если? — и оценивает успешность того или иного хода. Но в «го» возможных ходов слишком много. Клеток на шахматной доске — всего 64, а пересечений на доске для «го» — 361. Чтобы просчитать все возможные комбинации, потребовалась бы совершенно фантастическая вычислительная мощность. Но по сути это та же проблема, что и с узнаванием лиц. Хороший игрок-человек может посмотреть на доску для «го» и сразу интуитивно понять, можно или нет захватить территорию. Похоже, компьютерам эта способность совершенно недоступна. Люди просто-напросто лучше распознают образы.

361. Девятнадцать в квадрате. По-прежнему глядя в небо, я обнаруживаю, что задумалась о простых числах. У меня есть привычка, чуть ли не навязчивый невроз: столкнувшись с каким-нибудь числом, я первым делом пытаюсь определить, не простое ли оно. Я только что проанализировала число 361, хотя прекрасно знаю: это квадрат. Возможно, причина в том, что у меня «простой» день рожденья: 19 июля 1973 года. 19 — простое число, как и 7; 1973 — тоже. Эти числа делятся нацело только на самих себя и на единицу. Вообще-то родиться в «простой» год надо еще умудриться; их нет так уж много. В двадцатом веке — 1901-й, 1907-й, 1913-й, 1931-й, 1933-й, 1949-й, 1951-й, 1973-й, 1979-й, 1987-й, 1993-й, 1997-й и 1999-й. Когда я поняла, что у меня «простой» день рождения, мне захотелось, чтобы все в моей жизни было «простым». В конце концов, простые числа — самые таинственные и красивые во Вселенной. Они неделимы, а любое другое число можно раздробить на простые множители. Это блоки, из которых строится все.

Я сижу себе на согретой солнцем земле, прислонившись к серому камню, закрыв глаза. Внезапно под зажмуренными веками все меркнет, и остаются лишь абстрактные блоки, светящиеся во тьме: камень за моей спиной, камни под землей, кирпичи во всех домах, построенных «Попс» — там, внизу, у подножия холма. Можно построить здание, можно снести его и сровнять с землей — но кирпичики останутся, какими были. Простые числа, гены, атомы. «Атом» значит «неделимый», так ведь?