Григорий Ряжский - Наркокурьер Лариосик Страница 36

Голос в дежурке прозвучал, как приказ:

— Немедленно отвезите меня домой, в Москву! Я заблудилась, у меня был тяжелейший приступ, временно отсутствовала память. Неждановой, 4, квартира 56, и ответьте, какое сегодня число?

«Рукопись… Господи, а рукопись как же? — подумала о переводе Корнблатта в тот же самый момент. — Сроки…»

Когда Юлия Фридриховна в сопровождении милицейского электроуглевского сержанта заколотила в дверь своего подъезда, Маркеловна, консьержка, не спала. Увидев жиличку из 56-й в одеяле и с милиционером, она пораженно открыла рот, но пропустила депутацию без единого вопроса. Жиличка вежливо поздоровалась и прошла к лифту. Нажав на кнопку вызова, она обернулась к милиционеру и произнесла:

— Благодарю вас, молодой человек, вы мне очень помогли. Крайне вам признательна. — Двери раздвинулись, она вошла в лифт и уже оттуда, через не успевший окончательно закрыться дверной промежуток выдала напоследок: — И почаще блякайте, юноша!

Сержант растерянно постоял, не зная, как реагировать на замечание, потом вздохнул, поправил на плече короткоствольный автомат и пошел на выход…

Сначала, после первого звонка в собственную дверь, ей долго не открывали. Потом там обнаружилось некое движение, и сонный Владькин голос спросил: «Кто там?»

— Это я, Владик, — ответила жена, — Юля… — на глаза вывернулись слезы и сразу потекли обильно, маленькими струйками, слева и справа — сказалось дикое напряжение последних шести часов ее возвращения в собственную жизнь. Дверь открылась. На пороге в халате стоял бледный Владик с перекошенной физиономией. Он молчал, не в силах выговорить ни слова, а только перехватывал ртом, как вытащенный из-под коряги и выброшенный на берег пожилой сом. Юля вытерла ладонью ручейки под глазами, чтобы слезы не мешали разглядывать мужа, переступила порог и зарыдала во всю женскую силу, без остатка и сдерживающего стыда. Владлен Евгеньевич, в предынфаркте, протянул вперед руки, обнял жену и прижал к себе:

— Юлюшка, Юлюшка моя… Солнышко…

Она прижалась к нему, продолжая рыдать. Солдатское одеяло соскользнуло на паркет, но Юля этого не заметила. Теперь он обнимал жену, голую, в одних лишь подрубленных на половину высоты кирзовых сапогах стандартного на карьере сорок третьего размера. Владик осторожно повернул голову назад, к спальне, и закрыл глаза. Какое из чувств в этот момент для него было сильнее — радость или ужас — он и сам не знал, — все было очень хорошо и все — очень плохо…

Наконец она оторвалась от него.

— Все после, — тихо сказала она, — после… Сейчас — в ванную, — она на секунду задумалась, — и махровую простыню, — уже веселее добавила она и пошла в сторону спальни, — и лавандовый шарик! — почти весело крикнула она. — А вообще-то я со свалки!

— Воды горячей нет, Юлюшка! — в страхе выкрикнул Владлен Евгеньевич, зная, что все равно пропал. — Отключили!

— Плевать! — крикнула жена. — Плевать! Плевать! Плевать! — и распахнула дверь в спальню.

В кровати, в ее с мужем семейной постели, безмятежно раскинув во сне волосы и руки, спала Алиска, друг семьи, помощник по работе и жизни, любимая ученица…

«Красивые волосы у нее, — подумала Юлия Фридриховна. — Зря она раньше так не носила. Надо ей было раньше так носить…»

— Юлюшка… — сзади стоял несчастный Владик, левое веко у него мелко подрагивало. — Я тебе все объясню, Юлюшка…

Она обернулась и вдруг обнаружила, что муж ее, Владик, стал в свои шестьдесят совсем старым и непривлекательным, и у него появились с обеих сторон лица по две длинные морщины, от глаз — к вискам, и одна — скорее не морщина, а уже складка — перетянула середину вислой кожи под подбородком и превратила ее в гусиный зоб, рыхлый и отвратительный…

Она ничего не стала говорить, молча вынула из краснодеревянного буля махровую простыню и пошла на кухню — греть воду в кастрюле, на газу. Газ, к счастью, отключен не был, а Алиска продолжала крепко спать…

Когда Юля вышла из ванны, она не знала — спит все еще Алиска в ее постели или ее уже там нет, но она уже не хотела знать. Ей было все равно. Легла она в гостиной, постелив на гостевой тахте. Белье было в спальне, но она туда не пошла, а укрылась махровой простыней и дополнительно набросила на ноги солдатскую суконку. Владик после ванны на ее пути больше не попадался, она мысленно его за это поблагодарила и провалилась…

…Первый, самый рассветный соловей, только что отщелкал, а второй, утренний — она знала это точно — сейчас, вот-вот, по обыкновению, заведет нежную трель, а потом тоже немножко пощелкает, как и первый, рассветный. И пока он готовится, она успеет выпить стакан кострового кофе, вместе с Аусвайсом, потому что Мотор с Ваучером его не любят, но зато они к завтраку нальют всем, и это уже не на любителя, а в охотку, всей коммуне, всем — перед утренней ворошилкой, для здоровья счастья и бытия правильности жизни. И еще она поняла каким-то образом, что — пятница, а это по значительности события дня для бульона с синенькими не просто тебе баклажан, а новое измерение, потому что соль тоже может закончиться к еде. И тогда можно машину опоздать, с аптекой…

…Она открыла глаза и осмотрелась. Сон теперь был вокруг нее, а там, на краю свалочной жизни, оставалась явь. Юля закрыла глаза и открыла снова. Сон и явь не успели поменяться местами, и она снова ощутила вокруг себя сладостные, с ностальгической поволокой знаки прежней, совсем далекой жизни из сна, в который она попала, открыв глаза. И она поняла — чтобы попасть в этот теперешний ее сон, нужно не закрыть глаза и уснуть, а, наоборот, — открыть и проснуться. Она полежала немного и повторила то же самое. На этот раз все поменялось местами, но лучше стало там, в той яви, что теперь стала сном. Сном про свалку наличия сути становища при ней и брезента размера Аусвайс…

Дома не было никого. Кровать в спальне была аккуратно заправлена. На столе в гостиной лежала написанная Владиковой рукой записка: «Юленька, в холодильнике все есть. Поешь и еще поспи. Я тебя очень люблю… Вл.» Она отложила записку, накинула простыню и пошла на кухню. Есть хотелось страшно. И, почему-то, согреть себя изнутри. Она вдруг поняла, что ей просто хочется выпить. Простой водки без всего — сока, тоника или лимона. Юлия Фридриховна открыла дверку холодильника, минуту поразмышляла, потом выудила бутылку «Абсолюта» и налила на два пальца в стакан. Потом, подумав, добавила еще на два… Стакан был тоже высокий, но голый, как в поездах, а не стеганый, который надежней. И поэтому она вылила его содержимое обратно в литровую бутылку, завинтила пробку и начала по-деловому выгребать из холодильника все подряд, и первым делом — самое вкусное и дорогое. Туда же выгреблось почти все из морозилки. Все это она забросила в огромную сумку, ту, которая была строго для Торонто и Нью-Йорка, и покатила ее за собой по квартирному паркету. Туда же полетела косметика и парфюмерия из ванной, часть одежды из буля, несколько книг со стеллажа, будильник, кофейная турка на длинной ручке, ручная кофемолка и весь запас кофе в зернах — початый и нет. Денег она в доме не нашла, но не расстроилась. Ключи от «ниссана» висели на гвоздике в прихожей, на обычном месте, и она еще раз мысленно поблагодарила мужа, сообразив, что оставлены ключи не случайно…

…Потому, что они после Аусвайса еще было выпить, проснули Мотор с Ваучером еще позднее чем. Проснули и обнаружилось. Палатка была под брезентом, и Аусвайс был наоборот. И холодный вместе с покрытой внутри росой.

— Вы зачем его порешили? — спросила их Генриетта. — Вашего друга, Аусвайса, — она сидела, стоя рядом. — Я зна-а-а-а-ю, — она погрозила им вместо пальца, — ви-и-идела… Я туто вешалась как раз, там вона, — они кивнули куда направила. — Вам теперь туто жизни нет. И нету…

— Ты куда? — спросил напротив Ваучера Мотор.

— Я на долгопрудненскую свалку подамся, — отдал Ваучер на резюме ответа, — там тоже нормально. И старшой меня видел давно. А ты?

— А я не, я где Вернадский поеду, по рыбам который, на ЖБИ. Там тоже нормально, Аусвайс говорил, помнишь? — озадачил географию своего Мотор.

— А-а-а… Ну, давай тогда… — перекрыл своего конца начало Ваучер…

— Ты тоже тогда давай… — тоже перекрыл, но конца своего начала Мотор…

Мотор пошел вправо по стороне, а Ваучер — потому, что еще левее Мотора…

Найти свалку в Электроуглях биномом Ньютона не оказалось. Юлия Фридриховна проехала сначала порядочно вдоль ее южной границы, ближней к Москве, потом — уже по самой свалке, сколько получилось, а затем вынуждена была оставить машину на месте. Здесь она чувствовала себя своей, местной, и страха за «ниссан» не было на подсознательном уровне. И это уже были ее места. С этой точки география местности была уже абсолютно для Немки узнаваемой, и она быстро сориентировалась. А сориентировавшись, пошла ходко и ловко, волоча за собой сумку, предназначенную совсем для другого континента. Через десять минут хода она повстречала пьяную Маруху-плечевую. Та лежала на обочине тропы и глядела в небо. Увидив Немку, она не удивилась и не обрадовалась, несмотря на необычный непомоечный Немкин вид. Она просто кивнула ей и снова уставилась в поднебесье…