Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 12, 2003 Страница 36

Лев Смирнов

Глухоманное время

Смирнов Лев Васильевич родился в 1928 году в Твери. Окончил юридический факультет МГУ. Автор 12 лирических сборников. Живет в Москве.

Что там шумит, что там звенит в поле багряном,Медлит, молчит, стонет, кричит, снявшись с гнезда?Не улететь, не убежать к древним древлянам, —Та же вражда, та же беда, та же звезда!Что за пострел, с дюжиной стрел, наглый и дикий,Не побывав в дальнем краю, в смертном бою,Целит в орла, в зубра, в одра, в череп на пике,В выпь на суку, в лань на скаку, в матерь свою?Что же вы, что ж, камни веков, свитки и стелы,Рвы и кресты — в зареве дней, в споре идей, —Вечно играть в дым и огонь, в пули и стрелыТак разучить и не смогли глупых детей?Это — клеймо! Это — во лбу! Это — навеки!Правда иль ложь, прошлое сплошь — Тмутаракань.Не убежать нам за леса, горы и реки,В древнюю Жмудь — там та же жуть, распря и брань.Камни вокруг, в памяти нет страха к былому,Сколько б судьба ни принесла горя и зла —Снова в ночи стонет и рвет с крыши солому,Снова летит в тот же зенит та же стрела!

Так звалась с легким верхом коляскаНа веселой колесной оси, —И катилось скрипуче и тряскоЭто чудо по нашей Руси.Так играл, презирая привычку,Человек со своим языком, —Ведь и впрямь величать свою бричкуНе капустой же иль чесноком.Божья тварь, в глухоманное время,Ухватившись за вожжи едва,Средь колдобин и ям на твореньеОн качал чуть не Божьи права.По бокам только черное с белымПродолжало скакать и летать…Но в арбузе, как семечкам спелым,Было думам его — благодать!Полетал он в просторах чудесно,Покружился и сгинул во мгле,Потому что метафорам тесноОказалось на этой земле.И к начальным вернулось истокамБесконечное слово Руси,И кто вспомнит теперь ненарокомТот арбуз на колесной оси?

Над землей моей колоколен звень,А в руках — бутыль, а в ногах — река.Посмотрел бы вверх, да мешает лень,Посмотрел бы вниз, да гнетет тоска.На дороге черт понатыкал вех,Ядовитый дым — от живой росы.На дворе уже двадцать первый век,Все идут, идут на Руси часы.Скомороший смех средь кровавых плах, —А еще душе разгуляться где ж?А в одном глазу у нас Божий страх,А в другом глазу — грозовой мятеж.Византийский лик, дославянский мрак.Можно все решить, только впрямь решись!Я дурак с пелен, но и ты дурак,А сложить нас всех, и выходит — жизнь.От земной красы можно в немочь впасть,Сколько рощ, и рек, и златых камней…А посмей украсть — будешь волчью пастьВместо рта носить до скончанья дней.

Террорист двадцать первого векаИзмельчал, охамел, одурел.Он любого убьет человекаРади мелких коммерческих дел.

Он любого задушит ребенкаИз-за доллара или рубля.Знать не знала такого подонкаРазнесчастная наша земля.

Террорист позапрошлого векаБыл идейнее, строже, скромней.Убивал одного человекаРади счастия многих людей.

Правда, разница видится слабо,Но зато ему навернякаВыпадала посмертная слава,Хоть и спорная, но на века.

А убийцам, косящим упрямоВсех подряд и в жару и в мороз,Уготована общая яма,Гниль смердящая, тлен и навоз.

Ты ходил с римским Цезарем в скорбный Синай,Воевал мировые задворки…А во сне с губ срывался родной РазгуляйИ какие-то Вшивые Горки.На галере, прикованный цепью к скамье,Греб устало сквозь шторма угрозы, —Но к тебе прикасалась в египетской тьмеЗолотистая ветка березы.Погибал, как разбойник, в каком-то порту,Не рядился ни в тогу, ни в рясу.Перед Стиксом обол свой катая во рту,Ты молился российскому Спасу.Дом казенный забыл, и свой меч, и латынь,И рабынь после шумной попойки.Вспомнил лишь из погубленных в жизни святыньКолокольчик владимирской тройки!

Избегайте данайцев, курляндцев, голштинцев,Киммерийцев, туранцев, хазарцев, ордынцев,Никогда не видавших коней кабардинцев,Проклинающих нас, москалей, украинцев,Русопятов, спесивцев, подельцев, злочинцев,Иностранцев, мелькающих возле эсминцев,Безрассудных израильцев и палестинцев,Упрекающих нас за измену кубинцев,В поездах и трамваях забытых гостинцев,Недозрелых премьеров, румяных от блицев,Избирателей, верящих лишь в проходимцев,Олигархов, лоббистов, «народных любимцев»,Указующих пальцев, бесценных мизинцев,Гуманистов из моргов, витий из зверинцев…Обожайте, любите лишь маленьких принцев!

Дмитрий Шеваров

Пушкинский бульвар

Шеваров Дмитрий Геннадьевич родился в 1962 году. Окончил Уральский государственный университет. Печатался в журналах «Новый мир», «Смена», «Урал». Живет в Подмосковье.

Между книжным шкафом и зеркалом когда-то дедушка повесил портрет Пушкина. Не знаю, когда было это когда-то. Мне кажется, что в моей комнате всегда был портрет Пушкина. И Пушкин всегда смотрел на каждого входящего в комнату своими спокойными глазами.

Откуда и как я понял, что на портрете изображен Пушкин? Мне этого не вспомнить. Знаю только, что имя Пушкина всегда звучало в доме как имя близкого человека. Указывая дедушке на какой-нибудь непорядок в доме, бабушка иногда сокрушенно говорила: «А это кто сделает — Пушкин?»

— Пушкин! — весело отзывался дедушка. А потом, взявшись за работу, читал мне свое любимое — про крестьянина на дровнях и лошадку, которая чует снег, но снег ее не радует, и она плетется рысью.

Постепенно разрозненные сведения о добром помощнике нашей семьи стали собираться в моей голове. Я знал, что у Пушкина есть няня, но нет родителей. Было понятно, почему он воспитывался в Лицее, — сирота.

Царь командует Пушкиным. Он его, как Суворова, посылает то на южный фронт, то на западный. Поэтому и называется — «ссылка».

Пушкин, конечно же, возвращается с победой. Однажды Пушкин задержался. Декабристы решили не ждать Пушкина и без него справиться с царем. Без Пушкина у них ничего не получается. Они рубят одну царскую голову, вместо нее вырастает вторая. И уже эта, новая, голова одних казнит, других милует, то есть отправляет пожить в Сибирь.

Пушкин возвращается слишком поздно, он жалеет декабристов и пишет им в Сибирь: мол, держитесь, оковы тяжкие падут, я тут чего-нибудь придумаю.

Жизнь у Пушкина интересная, но грустная. Он любил свободу, а царь ему свободы не давал и все следил за ним. Царь только и думал о том, как погубить Пушкина, он подослал к нему Дантеса…

Пушкин мне часто снился и всегда маленьким — моим ровесником. Как-то он принял образ моего соседа Мишки. Симпатичный черноглазый Мишка играл на скрипке, и мне снилось, что в футляре он носит стихи. А стихи были не рукописями, не бумажками, а ванильными сушками. И будто бы зимой мы сидим в кочегарке против открытой печи и грызем сушки. Вдруг за нашими спинами возникает кочегар Варлаам, нависает над нами медведем: «Ишь сушки кочегарят…» — «Не-е, мы не сушки… — лепечет Мишка, — мы стихи читаем. Хотите попробовать…»

Варлаам оглушительно хрумкает сушками. Тени от огня пляшут по стенам. «Ничего стишки…» — хохочет Варлаам. У нас лица горят, будто нам стыдно, что мы чужие, ворованные сушки-стихи едим. Так горячо щекам. Вдруг кто-то трогает мой лоб прохладной рукой, потом губами:

— Да ты заболел, дружок… Где вас носило?

Сквозь тяжелые веки узнаю бабушку.

— Да по Пушкинскому на санках я его катал, — слышу виноватый голос деда.

— Ну вот и приморозил мальчонку. Погляди, какой горячий…

Я лежал на дедушкиной кровати. Мне виделось, как дедушка везет меня сквозь снег и я низко опускаю голову, чтобы острая снежура не колола глаза. По бульвару, по бульвару… Снег валит, и дедушкина спина теряется в снегу.

Пушкинский бульвар — в двух кварталах от нас, и, куда бы мы с дедушкой ни шли — на реку, на почту, на выставку, в кукольный театр, в детский парк или к городской елке на площадь, — бульвар нельзя обойти стороной. На Пушкинском бульваре я учился ходить, считать до десяти и даже кататься на коньках. К слову сказать, других бульваров в нашем городе не было и, кажется, нет до сих пор.