Любовь Миронихина - Анюта — печаль моя Страница 36

Анюта осторожно пробиралась в полумраке, опираясь на бочки. Любка всегда возвращалась из чулана с синяком. Сама виновата, нигде не могла пройти спокойно, всегда ей надо разлететься, а тут шибко не разлетишься. Вот они старые знакомые — три бочки, всегда, из года в год на одном и том же месте, прямо у двери. Две с белой капустой, одна — с серой. Белую капусту ели квашеной с постным маслом и картошкой, из серой варили щи. Самые вкусные щи — серые. А эти две бочки — батины. С рыжиками и груздями. Как только появлялись в лесу грибы, так народ впадал в грибное помешательство. Ухитрялись по два раза в день сбегать в лес: рано утром, пока бригадир не погонит на работу, и вечером уже в легких сумерках успевали пошарить по кустам.

Батю гнал в лес грибной азарт, а младшие Колобченковы под предводительством бабки отправлялись в лес по необходимости. В каждом доме запасались на зиму сушеным и соленым «мясом», а летом отъедались впрок свежим. Бывало, каждый день бабка варила грибную похлебку и нажаривала огромную сковородку пахучих боровиков и подосиновиков. Анюта этот запах не выносила и спасалась от него на крыльце, но и туда долетал грибной дух. Когда же вы схлынете, наконец, говорила Анюта грибам в конце лета. Но собирать их любила, не для себя, а для бати. У нее темнело в глазах от волнения при виде крепеньких, как дубки, боровиков, всего за одну ночь вылупившихся прямо на лесной дороге. Она долго любовалась ими и предвкушала, как похвастается отцу — надо же, целых три на одной ножке. Это чудо и есть жалко, а бабка безжалостно кромсала чудо и совала в печку, где красавцы боровики превращались в сморщенные сухарики.

Миновав знакомые бочки, Анюта словно в дремучий лес попадала. Дальше громоздились без всякого смысла дежки, кублы и мешки. Она знала, что в дежки бабка ссыпала крупы, в кублах с крышками хранилось сало и соленое мясо. Но в какой же дежке? Заглянула в одну, другую… Это крупчатка. Из крупчатки самые богатые блины. Жалко, что пекут их только по большим праздникам да гостям. Анюта уже не раз видела, как баба Арина обдирает в ступе гречиху, потом размалывает в маленькой мельнице, получается крупчатка. А шелуху от гречихи — шаховки, отдавали курам.

Бабка, потеряв последнее терпение, стучала ей в окно кухни и сердито тыкала пальцем куда-то в сторону. Анюта все делала медленно, с раздумьем, а баба Арина летала, как вихорь, сметая на своем пути одну работу за другой. В своих воспоминаниях, почти как наяву, Анюта прижала к груди миску с пшеном и тронулась в обратный путь, к двери кладовки.

Она еще собиралась вспомнить сени и чулан, но тут ее оторвал от воспоминаний кот. Кот вернулся! Весь вечер они с Витькой его звали и не могли дозваться. Крестная сказала, что коты не любят пожарищ, уходят и никогда больше не возвращаются. И правда, Настин кот так и сгинул, может, погиб, а может быть, прижился в лесу и одичал. Такое бывает.

Бедный Васька весь дрожал от радости, что наконец-то нашел своих. И так истошно вопил, что Анюта испугалась, как бы он всех не перебудил. Она торопливо запихнула кота под тулуп, и он долго вертелся под боком, укладывался поудобнее, пока, наконец, не затих. И Анюте вдруг стало тепло и спокойно, она и сама не заметила, как уснула.

И спала долго и крепко. Так крепко, что не слыхала, как поднялось все семейство, а мамка убежала в Мокрое на почту. Она еще с вечера загадывала: если наши пришли, значит, и почту с собой прихватили. Сколько писем за два года должно было скопиться! Так наступил их первый послевоенный денек. Вовсю слепило холодное и бесполезное осеннее солнце. Крестная с Витькой сидели, нахохлившись, у таганка. Вкусный дымок стелился по огороду.

— Ну, Витъ, куда сегодня пойдешь в раздобытки? — спрашивала Настя.

— Сбегаем с ребятами в Козловку, там машин много подбитых.

Настя заварила траву для Анюты и засобиралась. Пойду-ка старух своих проведаю, целы они, ай не, — бормотала она, почему-то не глядя Анюте в глаза. — А ты лежи давай, не подымайся!

Зашли на их двор соседки, о чем-то шушукались с Настей. Заглянул поздороваться дед Хромыленок и поковылял дальше по деревне. Как будто за делом. А бабы бродили неприкаянные, каждая у соседей и родни надеялась найти ответ — как жить дальше, что делать? И ответ находили всем миром, дружным смыслом. Катя Краюшкина рассказала, что в Козловке уже собираются рыть землянки. Даже картошку отложили на потом, прежде надо крышу над головой сообразить. Народ уже пошел к ним перенимать опыт. Спорят, надо ли настилать пол в землянке или так можно перебиться. Кто плетет ивняк — стены обкладывать, а кто говорит, нельзя ивняком, песок будет сыпаться, лучше жердями или досками укреплять.

— Сбегаем! Сегодня же сбегаем поглядеть, — обрадовалась крестная. — Козлы молодцы, у них такие вострые, придумливые бабы. И старики хозяева.

Анюта улыбнулась: давно ли Настя ругательски ругала бедных козлов: и жлобы они, и неряхи, пехтери. Бабы отгомонили, стали расходиться, и тут донеслись до нее обрывки разговоров:

— Надо коров определить на зиму, в землянку их не потащишь, а тут такое горе с нашей Нюркой, — жаловалась крестная.

— Бедный дитенок! У нас такое было в Хатоже: напугали парнишку — он обезножел, но это пройдет, свезите ее в Мокрое к бабке, бабка сильная, отчитает ее, водицей отпоит, — утешали соседки.

— Да вот побежала Сашка в Мокрое на почту, поспрашивает и про бабку, жива она, не померла? Она еще до войны еле дыхала.

— Эта лекарка вечная, Настя.

Анюта как услыхала это, так твердо решила сегодня же потихоньку вставать и приучать свои ноги ходить. Не успел еще Настин голосище стихнуть где-то вдалеке на улице, как она отбросила тяжелый тулуп и поднялась. Ноги были словно мякиной набиты, но постояв минутку-другую, Анюта убедилась, что они не совсем отказали, все-таки держали ее на земле. Она осторожно ступила раз, другой. И вдруг ноги, помимо воли, понесли ее к дому. Анюта не хотела смотреть и даже отворачивалась, но ничего не могла поделать.

Она присела на краешек кирпичного фундамента и тихо поплакала. И сразу стало легче, как будто тоска ушла со слезами. Кирпичи еще были теплые, не успели остыть. Или ей показалось. У всех соседей вокруг хаты были на деревянных фундаментах — подборах. Танька жила в такой избушке, фундамент давно просел, и хатка повалилась набок. Анюта помнила, как крестный с Настей строили свою хату, издалека возили большие камни на фундамент, укладывали их между досками и заливали цементом. В их кусте всего два-три дома на кирпичном фундаменте. Кирпич был дорог, да и взять его негде. Даже для печек делали самодельный, саманный кирпич. Привозили из оврага глину особую, месили как следует — добавляли песок, кизяк-навоз — чтобы не разваливался. Потом лепили кирпичи и сушили на солнце. Из этого сырца клали печку. А на трубу надо было обжечь. В Голодаевке жил старичок, перед самой войной помер, он хорошо умел обжигать сырец. У него яма специальная была сделана, он знал, сколько времени надо держать на огне.

Но батя их, когда начали строиться, и слышать не хотел про саманную печку. Он тогда работал учителем в школе. На все каникулы уехал со своими братьями куда-то под Смоленск на кирпичный завод. За то, что они все лето там проработали, им разрешили выписать кирпич. Надо было подводы нанимать, чтоб привезти в такую даль. Намучились они с этим кирпичом, зато и фундамент, и две печки сложили настоящие, даже без деревянного припечья. После них и другие стали отпрашиваться и уезжать на заработки. Зимой иногда отпускали мужиков. Говорили: поехал в раздобытки.

Анюта обернулась через плечо, краем глаза увидела дальний уцелевший угол дома, и снова побежали слезы по щекам. Таким сиротливым был этот обуглившийся, чудом не рухнувший уголок их дома. Крестная Витьке наказывала близко не подходить, а то придавит. У них бревна укладывали кому как больше нравится — кто в «лапу», кто в «крюк». Перед войной соседи через дорогу поставили себе амбарчик. Анюте очень понравилось: в «лапу» бревна легли аккуратным, ровным углом. А у них в доме — крест накрест и концы бревен торчали. Но отец говорил, что в «крюк» и прочнее и теплее, а в «лапу» бревна разъезжаются.

Наверное, так и есть — от амбарчика и следа не осталось. А у них стена обгорела, но не пала, крюк ее удержал. Мамка только невесело посмеялась на этими ее рассуждениями. А через день они проснулись от грохота: это угол, наконец, не выдержал и рухнул под напором слабого ветерка. Когда-то Анюта все выспрашивала бабу Арину, почему их дом называется пятистенком, но так и не добилась толкового ответа. Стен было гораздо больше, Анюта со счету сбилась, считая и пересчитывая стены, а бабка упрямо повторяла: Потому что у нас две хаты — большая и маленькая, придел и горница, поняла? То, что называли приделом, никак не походило на пристройку к дому. Маленькая хата — другое дело. В этой маленькой хате с утра до поздней ночи колготилось все колобченково семейство, гремели посудой и ухватами, завтракали, обедали и ужинали все вместе и порознь, когда кому удобно. Днем забегали соседки и захаживали по делам к бате. Днем маленькая хата была столовой и приемной, а вечерами тут устраивались посиделки, подтягивались одна за другой бабкины подруги с вязаньем и шитьем.