Леонид Билунов - Три жизни. Роман-хроника Страница 36

Мне было в то время двадцать три года.

СВЯЩЕННИК

Я запомнил эту камеру потому, что в ней делали ремонт. Нас, все три десятка заключенных, перевели на один день в другую камеру, а когда назавтра вернули, мы застали свежевыкрашенные стены и нары и новый бетонный пол, от которого веяло поистине могильной сыростью. Я уже знал по опыту, что сырой бетон — прямой путь к чахотке. Он высасывает из человека все соки. Достаточно проспать две-три ночи возле свежеуложенного бетона, и весь твой организм — легкие, почки и надпочечники — будет поражен смертельной болезнью. Сырой бетон всасывает в себя человека без остатка, и опытный арестант хорошо это знает. В тюрьме нельзя слишком открыто заботиться о других. Альтруизм там кажется подозрительным. И все же я советовал ближним соседям меньше спать и, по возможности, держаться на верхних нарах, подальше от бетонного покрытия.

Наутро дверь камеры открылась, и в ней показался высокий священник в рясе. В свои, как оказалось, восемьдесят лет он держался прямо, хотя и выглядел уставшим. В эти годы священник в тюрьме был редкостью. Если даже кто-то из церковного причта совершал преступление, его лишали сана и судили как любого другого мирянина. Следовательно, он не мог разгуливать по камере в рясе.

Я сразу встал, подошел к нему и поздоровался.

— Батюшка, как вы здесь оказались?

Он ответил с едва заметным нерусским акцентом:

— Я здесь за создание униатской[28] церкви.

Мы разговорились. Оказывается, отец Иоанн, украинец по происхождению, родился во Франции, окончил Сорбонну и много лет служил в Ватикане.

Батюшка поискал глазами свободное место внизу и положил на него свой матрас. Место было хотя и нижнее, но неудобное, около двери. Я кивнул ребятам, и они устроили матрас на верхних нарах, ближе к окну.

— Внизу сегодня опасно, — пояснил я и рассказал про свежий бетон. — Понимаю, что вам тяжело забираться наверх, но мы будем вам помогать. А высохнет, спуститесь.

Постепенно я узнал, что он приехал на Западную Украину по своей воле, прекрасно зная, что его может ожидать. Униатская церковь на Украине была объявлена вне закона, и ее служители еще после войны прошли через лагеря и тюрьмы. Единственной церковью, разрешенной на Украине, была православная, подчиненная московскому патриарху. Однако простые украинцы с недоверием относились ко всему, что исходило от Москвы. Это еще больше касалось западных украинцев, исторически связанных с Западом, с Польшей, с католиками. Униатская церковь была главной церковью в Закарпатье. Она признавала римского папу, некоторые католические догматы (например, непорочное зачатие самой Богородицы, непонятное для православных), но держалась православных обрядов.

Я тогда не разбирался в церковных различиях, но поступок отца Иоанна, осмелившегося проповедовать Божье слово вопреки запрету советской власти, вызывал к нему особое доверие.

— Что читаете? — спросил он, увидев книги.

— Что есть, — ответил я. — Библиотека тут небогатая.

— Лучше не читать ничего, чем пустые книги, — ответил он, просматривая у меня какие-то советские издания из серии «Прочти и передай товарищу».

— Скучно! — ответил я. — Если не читать, можно сойти с ума.

Он внимательно посмотрел на меня.

— А вы поскучайте! — сказал он. — Скучать иногда полезно. Начинаешь смотреть внутрь, в себя… В сущности, все, чего достигло человечество, придумали люди, которые размышляли в одиночестве, то есть скучали.

Эти слова были для меня совершенной новостью. Я всегда думал, что скука ведет к озлоблению и к порокам. Этот седой священник, глядевший на меня издалека, словно из другого времени, начинал мне нравиться. Как ни странно, мне показалось, что через это красивое, не совсем русское лицо умного старого священника проступают черты моего первого наставника, казалось бы, так на него не похожего — Петра Петровича Гордиенко. У них был разный опыт, они пришли к разным выводам, но одно было общим: оба смотрели на мир с такой высоты, что житейские заботы им представлялись не самыми важными. И впервые я понял, что Петр Петрович был верующим. И вдруг оценил, что он никогда не говорил со мной о Боге — понимал, что я был к этому совершенно не готов.

Однажды я честно сказал отцу Иоанну:

— Что делать, я ведь, батюшка, грешник… Мне назад не вернуться.

Отец Иоанн заметно оживился.

— Если ты чувствуешь, что грешник, это уже очень много.

И добавил странную фразу, над которой я размышляю до сих пор:

— Бывают обстоятельства, когда не согрешить — еще больший грех…

Мы надолго замолчали, а потом он вдруг заговорил, не обращаясь ко мне, словно сам с собой:

— В бесконечной степи должна быть дорога. Тот, кто видит дорожные камни или даже едва заметную колею, тот может иногда и потеряться, сойти с дороги. Он потом все равно на нее вернется. А на бездорожье, в пустыне человек погибает. Кто знает про себя, что он грешник, еще не полностью пропал. Господь сошел на Землю не для праведных, а как раз для нас, грешников.

— Какие же у вас могут быть грехи, батюшка? — удивился я.

— Когда живешь в обществе, среди людей, нельзя остаться безгрешным, — ответил он сурово. — Даже если ты священник.

Он задумался, а потом глянул на меня с какой-то детской улыбкой и быстро проговорил:

— Но, впрочем, если понимаешь, что такое грех, то нужно перестать… Да! Лучше больше не грешить! Нет ничего хуже людей, которые сознательно грешат, а потом лицемерно каются.

И долго качал головой.

Мне многое открылось в разговорах с отцом Иоанном, который оказал на меня большое влияние. Мы не раз говорили о справедливости — слове, наполняющем заключенного надеждой, потому что каждый видит себя изнутри и оправдывает себя даже тогда, когда другие поставили на нем крест.

— Справедливость — это замечательно… — сказал как-то отец Иоанн и надолго замолчал. — Но чистая справедливость ужасна. Справедливость без милосердия очень опасна — это и есть дьявол!

Однажды я спросил его:

— Ответьте мне, батюшка. Если я вижу, что кто-то несет с собой зло, насилует женщину, убивает ребенка, грех ли это будет, если я применю насилие к нему самому?

Он ответил:

— Насилие бывает разным. Представим, что мы идем зимней ночью, в пургу, и видим на снегу человека, почти совсем замерзшего. Как его спасти, как привести в чувство? Мы бьем его по щекам, бьем изо всех сил, чтобы он почувствовал боль, ожил… Тогда его можно спасти. Вот мой ответ.

Священник пробыл в нашей камере два месяца. Однажды в замке загремел ключ, дверь открылась, и его вызвали (как мы говорили, дернули) на выход с вещами. Уходя, он перекрестил камеру, всех благословил и, повернувшись ко мне, весело сказал:

— Скучай! Скучай почаще!

Позже я узнал, что Италия, по просьбе папы римского, обменяла его на очередного советского шпиона.

Хорошо относившийся ко мне надзиратель Иван Захарыч шепнул мне через неделю по дороге в баню, что попа напоследок, по приказу свыше, хорошенько избили в каптерке — но так, чтобы не оставить следов.

— Зачем? — спросил я, сморщившись, как от боли.

— А так, чтобы знал наших! Чтобы впредь неповадно! — ответил Иван Захарыч со всей простотой.

ПОКУТНИКИ

Быть верующим в тюрьме тяжело. Кажется, что жить там по заповедям совершенно невозможно. Даже думать о справедливости чаще всего опасно. Однажды я почувствовал это на своей шкуре.

В тот раз я должен был освободиться из тюрьмы через год, но тут случилось это происшествие, которого я раньше мог бы наверняка избежать.

К нам в тюрьму пришел Анатолий Зайцев со второй бытовой судимостью: на этот раз он украл мешок зерна на элеваторе, где работал, и продал его за самогон. Пьющий человек всегда вызывает в России сочувствие. Зайцев был по-лагерному мужиком — да и по жизни он всегда был мужик, то есть человек достаточно честный, не дурак выпить. Для того чтобы разгуляться и забыть о тяготах жизни, он был готов без страха преступить любые законы любых правительств. Над мужиками тюремные авторитеты посмеивались, но особенно их не трогали и не позволяли трогать другим, потому что если начать обижать нормальных мужиков, которые, может быть, не умеют как следует за себя постоять, то тюрьма — общий многолетний дом заключенных — превратится в хаос, где царствует полный беспредел.

Однажды Зайцев раздавал в столовой баланду. Когда мы расселись по местам, я увидел, что Зайцев несет кастрюлю с баландой к одному из столов, где сидит Валерий Шапошников — одесский еврей, претендующий на роль вожака и известный своей агрессивностью. Шапошников берет тарелку с баландой и говорит Зайцеву:

— Ты что мне, пидарас, принес?

Конечно, баланда была мерзкая, но разносчик в этом не виноват, не он ее готовил. Я уже говорил, что это слово в лагерях непростительно. Зайцев растерялся. Он не привык к такому обращению. Однако ему было известно, что это нельзя оставить безнаказанным, иначе он поплатится потом. Зайцев прошел еще раз мимо Шапошникова и, словно случайно, пролил на него кипяток из кастрюли.