Ксения Велембовская - Дама с биографией Страница 36

Вслед за бокалом он протянул гроздь янтарного винограда. Запахнув халат, уселся на ковер и, как маленький мальчик, положил Люсе голову на колени. Потерся щекой.

— Соскучился я без тебя, сил моих нет. Клянусь. Знаешь, в какой-то момент я начинаю уставать от чужих рож. Поначалу завожусь, балагурю, абсолютно искренне радуюсь новым знакомствам. Кажется, все кругом — друзья-приятели, я — душа компании. А через несколько дней завод кончается и — всё, баста! Видеть их не могу, до того мне их рожи обрыдли! И тогда мое сердце отчаянно рвется к тебе, домой. От тебя я никогда не устаю, потому что ты, я это понял, — часть меня. Причем часть лучшая — добрая, нежная, бархатная. Словом, Лю:

Любить иных тяжелый крест, А ты прекрасна без извилин…

Растроганная, она таяла от счастья. Боясь спугнуть эти обычные после долгой разлуки упоительные минуты, она слушала признания Марка, ощущала чувственные прикосновения его губ к рукам, коленям, груди, бедрам и молча гладила своего прекрасного Мара по цыганистым волосам, хотя на языке так и вертелся вопрос: «Ты не поедешь в Кишинев?» Если бы он ответил «поеду», она попросила бы: «Возьми меня с собой». Сейчас Мар не отказал бы ей, в этом не было сомнений, но хотелось, чтобы он предложил сам. Если же он скажет «не поеду», значит, ему действительно с ней лучше, даже чем с родителями, значит, он любит ее по-настоящему, а не только на словах.

— К счастью, два последних поэтических концерта для грузчиков одесского порта отменили по не зависящим от нас причинам, и я сразу рванул к тебе. В конце концов, что мне делать целую неделю у предков? Представил, понял: не хочу. Хочу в Москву к моей волшебной девочке.

— Так ты не поедешь в Кишинев?.. Поедешь?.. Да?.. Возьми меня с собой, Мар, пожалуйста!

— Какой вопрос? Я не думал, что тебе это интересно. Уверяю тебя, абсолютно ничего впечатляющего. Погода — ноль, дрянь. Природа — тоже ноль. Толпа мордоворотистых друзей папахена по партии. Свора голодных, завистливых провинциальных родственников. Чтение адресов от подведомственных организаций. Маразматические здравицы. Графоманские стихи и тосты, приправленные солдафонским юмором партайгеноссе… Однако если тебя не смущает такой расклад, собирай манатки!

— Ура! Ты моя любимая Марусечка…

Зазвонил телефон. Марк мгновенно, словно ждал этого звонка, высвободился из ее объятий и кинулся к резному ломберному столу, где на зеленом сукне красовался черный с золотом, под старину, телефонный аппарат, предмет гордости хозяина.

— Да-да, слушаю вас!.. Кто?.. О, здравствуйте, здравствуйте, Анна Григорьевна! Рад, душевно рад… Люсинка?.. Дома, а то как же! Сейчас поищем… — Марк, похихикивая, зажал рукой микрофон, шепнул: «Разбойница Нюша. Будешь с ней говорить?»

— Нет.

— Анна Григорьевна, Люсинка, как выяснилось, плещется в ванне. Боюсь, это надолго. Она перезвонит вам завтра. Если не утонет… Что?.. Кто, не понял?.. Подождите, сейчас. — Резко изменившись в лице, он положил трубку на стол и кивнул: — Давай, Лю, поговори. Кто-то у вас там умер. Кажется, мать Нонки Заболоцкой.

Самолет Марка улетал в одиннадцать утра, но в это время Люся уже не думала ни о Марке, ни о своей так и не состоявшейся поездке в Кишинев. В одиннадцать часов она стояла рядом с Нонкой, крепко держа ее за руку, в крематории на Донском у гроба Елены Осиповны, потрясенная даже не видом покойной, которую пос-ле страшной болезни невозможно было узнать, а неузнаваемостью Нонки, исхудавшей до синих кругов под глазами, не накрашенной, не стриженной, наверное, полгода, с сухими, потрескавшимися губами. Однако больше всего поразило Люсю, одевшуюся на похороны в кашемировое черное пальто с длинным лиловым шарфом и черные лаковые сапоги на высокой шпильке, Нонкино зимнее пальтишко с короткими обтрепанными рукавами. Как же она должна была страдать, что́ переживать, если схватила с вешалки первую попавшуюся вещь — старое, еще школьное свое пальто — и поехала в нем в морг и крематорий! Нонка, известная всему Останкину модница!

Осознав всю необъятность Нонкиного горя, Люся тут же устыдилась собственного тщательно продуманного наряда, а когда услышала за спиной перешептывания сотрудниц лаборатории, где работала Елена Осиповна: «А кто эта роскошная молодая блондинка?» — «Кажется, Ноночкина подруга», — вздрогнула и залилась краской.

Не подруга она, а предательница! Предательница, которая вообще забыла о существовании Заболоцких и, даже узнав от Нюши, что Елена Осиповна сильно хворает, не удосужилась позвонить им, предложить помощь. Хоть какую-нибудь: посидеть с больной, сбегать в аптеку, убрать квартиру. Но теперь она не оставит Нонку, свою единственную подружку, так трусившую на их первых в жизни и потому навсегда врезавшихся в память похоронах Еремевны, а сейчас — окаменевшую, глухую ко всему миру. Люся осторожно обняла ее и, почувствовав, как подрагивает худенькое плечо, не смогла сдержать слез.

Плакали все, вытирали глаза и хлюпающие носы платками, а то и просто перчатками и варежками. Только у Нонки глаза были сухими. А на Юрия Борисовича Люся просто боялась смотреть: он рыдал, закрыв лицо руками. Когда все кончилось и сослуживцы подхватили его, ослепшего от слез, под руки, чтобы отвести к траурному автобусу, Юрий Борисович все оборачивался и потерянно повторял: «Леночка, как же так? Как же так, Леночка?»

Люся не отходила от Нонки. Ей казалось, что та сейчас упадет и уже никогда не сможет подняться.

В осиротевшей квартире Заболоцких, продуваемой холодным ветром, несущимся из форточки в комнате покойной в открытую настежь дверь — люди все шли и шли, стояли на лестнице, смущенно толпились в прихожей, — Люся первым делом усадила Нонку за поминальный стол и заставила выпить водки. Дождалась, когда серое лицо начнет розоветь, и побежала на кухню помогать Нюше с блинами.

— Люсинк, ты обратно лучше иди, — сразу же отослала ее мать. — С Нонною будь, чтоб она часом у нас в обморок не завалилась. Вон женщины рассказывают, она месяц не спала, от матери не отходила. У меня тут и так, чай, помощниц полно.

Под Нюшиным руководством на крохотной кухне в блинном чаду и правда суетилось такое количество женщин, что для всех не хватало места и они то и дело извинялись: «Ой, извините, пожалуйста, я вас задела!»

Подхватив протянутую ей тарелку с фаршированной уткой из «Праги»: «Будьте добры, отнесите, пожалуйста, на стол», — Люся вдруг ощутила вроде бы неуместное в такой печальный день радостное чувство причастности к этому дружному женскому сообществу. Вспомнила своих реквизиторов — Тамару, Риту, Нину Иванну — и поняла, что невероятно соскучилась по ним. По людям вообще, по коллективу, по нормальному человеческому общению, которое не может заменить болтовня с малознакомыми или вовсе чужими людьми в ресторане, театральном фойе или в длинной очереди за туалетной бумагой возле хозяйственного на Ломоносовском. Может, вернуться на работу, мелькнула у нее мысль, но сейчас не время было думать о себе.

— Нонн, съешь хоть что-нибудь. На голодный желудок нельзя так много пить, — шепотом умоляла она, пытаясь остановить подругу, видимо, решившую напиться до беспамятства. — Пойдем, я уложу тебя, тебе надо поспать.

— Хорошо, — неожиданно согласилась та, сморщившись, опрокинула в себя коньяк и отставила бокал.

В своей маленькой комнате Нонка упала на тахту и, уткнувшись лицом в подушку, наконец-то дала волю слезам: «Мама, мама, мамочка моя!» У Люси от жалости разрывалось сердце.

— Прости меня, Нонн! — заплакала она, прижавшись губами к шершавой руке-косточке. — Я так виновата и перед тобой, и перед Еленой Осиповной! Не пришла, не помогла вам, не позвонила… Честное слово, я очень любила Елену Осиповну. И тебя, и Юрия Борисовича… Сегодня увидела вас и подумала: как же я могла без вас, без тебя жить? Мне все время хотелось позвонить тебе, но… — Она запнулась и все-таки нашла в себе мужество сказать: — Ты сама понимаешь, почему я не звонила. И все равно прости меня!

Нонка шепнула: «Ладно», — и они, зареванные, обнялись, прижались друг к другу, как раньше, когда были маленькими девочками и их не разделяли любовь и ревность к одному и тому же мужчине. Теперь, к счастью, их, кажется, снова ничего не разделяло. Во всяком случае, Люсе очень хотелось верить в это.

— Дай, пожалуйста, сигарету, — еле слышно проговорила замученная Нонка и неживым движением руки указала на подоконник, где лежали мятая пачка «Пегаса» и спички. Выпустив дым к потолку, она понаблюдала за серым облачком и в задумчивости произнесла: — Странно так. Еще недавно, сама о том не подозревая, я была абсолютно счастливым человеком. Носилась на работу, в университет. На досуге морочила голову сразу трем мужикам. Оператору из Останкина, ты его не знаешь, он новенький. Югославу из Дубровника… он проходил стажировку у нас на телецентре. И одному очень клевому товарищу по имени Женька… Мама заболела, я закрутилась с ней, и все мои кадры сгинули. Югослав — ладно, уехал, с глаз долой, из сердца вон, оператор вообще не в счет, несерьезная публика, но у меня не укладывается в голове, куда мог пропасть Женька… Впрочем, я уже давно поняла, что мужиков волнует исключительно постель и у них отсутствует даже подобие души, — горько усмехнулась она и вскинула на Люсю прищуренные от дыма глаза: — Ты, я думаю, тоже успела в этом убедиться?