Энтони Дорр - Стена памяти (сборник) Страница 37

При помощи тележки, пусть древней и с плоской резиной на колесах, я транспортирую лодку через поле, за изгородь и к реке. Это занимает у меня три часа. Потом подтаскиваю к ней весла и удочки. Потом возвращаюсь и объявляю сыну миссис Сабо, что забираю ее на реку; беру миссис Сабо за руку, веду через поле и сажаю в нос лодки. Освещенная солнцем, ее кожа делается похожей на воск старинной свечи.

Толстые двухметровые удочки еле гнутся, а крючки древние, размером с мою ладонь. Для наживки набираю червей. Лицо миссис Сабо все время остается совершенно безучастным. Река течет очень медленно, поэтому мне ничего не стоит, изредка сделав пару гребков, удерживать лодку на середине.

Бедолага сидит на банке рядом с миссис Сабо и от возбуждения весь дрожит. А река несет и несет нас все дальше. Проплываем мимо целой стаи одичавших кошек, спящих на теплом от солнышка валуне. Мимо оленя, стоящего на мелком месте и, глядя на нас, прядающего ушами. Прочь уплывают черные, серые и зеленые стены поросших лесом берегов.

Уже ближе к вечеру я причаливаю к какому-то, как выясняется, острову, миссис Сабо выходит на берег, идет в кусты, там задирает юбку и долго писает. Я открываю упаковку чипсов «Принглс», мы ими подкрепляемся.

А вы хорошо помните мою маму? – спрашиваю я, но взгляд у миссис Сабо пустой и сонный, да и смотрит она мимо меня. Так, будто все знает, но не говорит, потому что я все равно ее не пойму. Словно она далеко-далеко, в тысяче миль. Мне хочется думать, что она при этом вспоминает другие плаванья вниз по реке, другие летние закаты. Я принимаюсь читать ей статьи из дедова научно-популярного журнала. О том, что перья белоголового орлана весят в два раза больше, чем его кости. О том, что муравьед воду не пьет, а ест вместо этого огурцы. О том, что самцы ночной бабочки павлиноглазки находят своих подруг благодаря усикам зубчатой формы, способным улавливать запахи на расстоянии нескольких километров.

Чтобы доставить нас обратно домой, приходится пару часиков позаниматься греблей. По пути наблюдаем, как большая дождевальная установка с вращающимися спринклерами крутит струю над картофельным полем, повесив над ним радугу, и как по железной дороге ползет состав из тысячи товарных вагонов. Что ж, здесь и впрямь красиво.

Миссис Сабо поднимает взгляд. Ар аш атсименю? Помню ли я?[9] – спрашивает она по-литовски. Но больше ничего не говорит.

Никакой рыбы нам поймать не удается. Бедолага засыпает. От солнца у миссис Сабо на коленях появляются ожоги.

Что ж, для одного-единственного дня тоже результат. Каждое утро дедушка З уходит гравировать на граните лица покойников, а я, едва он за дверь, тут же тащу миссис Сабо к лодке. Какой-то местный старожил из дома, который от нашего в шести дворах, вдруг сообщает мне, что для наживки нужны не черви, а тухлый мясной фарш – его надо набить в чулок и привязать к крючку резиновым жгутом. Ладно, фарш так фарш. Покупаю фарш, выставляю его в банке на солнце и дожидаюсь, пока он как следует не провоняет, однако чулок ни за что не хочет держаться на крючке, да тут еще в ларьке на въезде в Мажейкяй разговорилась я с одной старой леди, так она говорит, что осетра, мол, не видела пятьдесят лет, зато когда они тут водились, не бывало такого, чтобы они ели тухлятину: наоборот, любили крупных живых креветок на больших крючках.

Забрасывать стараюсь в глубокие омуты за перекатами и водоворотами; поля вокруг пестрят ярко-желтыми цветами на пригорках, между которыми темнеют синеватыми тенями глубокие ложбины. В качестве наживки пробую двустворчатых перловиц и выползней{99}, а однажды попробовала цеплять замороженные куриные окорочка. Все надеюсь, что миссис Сабо вдруг очнется, включится, вспомнит, расскажет мне, как надо это делать. Но она по большей части просто сидит с отсутствующим видом. В моем мозгу постепенно отпечатывается что-то вроде карты речного дна: тут камень, там перекат, здесь два затонувших автомобиля с их поеденными ржавчиной крышами, торчащими под самую поверхность, а дальше длинный участок спокойной воды, скрывающей сплошную мусорную свалку. Думаете, поверхность воды в реке везде одинаковая? Как бы не так! Где-то ее чуть морщит, где-то видны отчетливые водовороты, какие-то даже углубления, а где-то, наоборот, вздутия с пузырями, а там вода и вообще цветет, не говоря уже о полупогруженных пнях, плавающих пластиковых мешках и крутящихся коронах солнечного света – они уводят взгляд глубоко вниз, так что при правильной высоте солнца иногда можно просматривать глубины вплоть до десятиметровых.

Нет, осетр у нас не ловится. Ни одного нигде даже не видно. Я начинаю думать, что, может быть, дедушка З прав: может быть, иногда то, что мы видим, на поверку оказывается чем-то совсем иным. Но вот что удивительно: это меня совершенно не беспокоит. Мне нравится плыть по реке, сидя в лодке с миссис Сабо. Ей вроде тоже ничего не досаждает, да и у сына нет возражений, так что всем все по кайфу. Мне даже кажется, что тот топор, который падает время от времени и сдавливает холодом все у меня внутри, начинает потихоньку рассасываться, делаться как бы меньше и легче.

Когда мне было пять лет, я подхватила какую-то заразу, и доктор Нассер что-то закапал мне в глаза. Очень скоро я могла видеть уже только размытые пятна и цвета. Вместо папы – сгусток тумана, вместо мамы – размытая клякса, и весь мир стал выглядеть так, словно смотришь на него сквозь слезы. Но через пару часов, как раз как доктор Нассер и предрекал, зрение начало возвращаться. Мир снова стал обретать четкость, когда я ехала на заднем сиденье маминого «субару». Я снова стала собой, деревья снова стали деревьями, только теперь деревья предстали мне куда более живыми, чем казались раньше: навес ветвей над нашей улицей сделался ажурным переплетением, пронизывающим океан листвы, а листья – тысячи листьев – летели мимо, темные сверху и более бледные с изнанки, и каждый отдельный лист при этом двигался независимо, но в совершенной гармонии с остальными.

Наши плавания по Нямунасу очень мне тот день напоминают. Проходишь по тропинке, продираешься сквозь ивняк, и не успеешь сесть в лодку, как мир словно включает все свои огни.

Даже когда от человека уже мало что остается, о нем все равно еще можно узнать что-то новое. Например, о миссис Сабо я вдруг узнаю, что ей нравится аромат корицы. И замечаю, что на одной и той же излучине реки она каждый раз оживляется, вскидывает голову, на что-то смотрит. Даже своими меленькими, оправленными в золото зубами она жует пищу неспешно и деликатно, пробуждая во мне мысли о том, что ее мама была, наверное, строгой насчет этого, говорила ей: сядь прямо, жуй медленно, следи за собой. Такая мама была у Эмили Дикинсон. Правда, Эмили Дикинсон в конце концов так измучил страх смерти, что она стала одеваться во все белое, а с посетителями разговаривала только сквозь закрытую дверь своей комнаты.

Вот уже середина августа, по ночам становится жарко и влажно. Входную дверь дома дедушка З не закрывает. Мне всю ночь слышно, как посвистывает и стрекочет кислородный концентратор миссис Сабо. В полусне мне кажется, что с этим звуком наш земной шар, вращаясь, катится по просторам Вселенной.

Над входом на почту колышется желто-зелено-красный флаг. Дедушка З говорит, что это значит: сверху солнце, в середине земля, а внизу кровь. Литва и впрямь бывала ареной тысячи войн.

Как я скучаю по Канзасу! Скучаю по кустам багряника, который цветет так, что у него цветами покрывается даже ствол. Скучаю по нашим грозам и по субботним футбольным матчам, когда все студенты надевают лиловое{100}. Скучаю по маме – так и вижу этот ее жест, которым, войдя в гастроном, она сдвигает темные очки на лоб, – и папе: прямо перед глазами стоит, как он, привстав над велосипедным седлом, со всей силы жмет на педали, взбираясь на гору, а я при этом маленькая, еду сзади в прицепчике и смотрю, как его бордовый рюкзак перекатывается то влево, то вправо.

Конец августа, вечереет, мы с миссис Сабо медленно плывем по течению, за лодкой тянутся наши лески, и тут миссис Сабо как прорывает: заговорила, заговорила, и все по-литовски. Я ее знаю уже сорок дней, но ни разу еще не была она столь разговорчива. Ни на одном каком-то языке, ни на всех вместе. Она сообщает мне, что загробный мир это сад. Сад этот будто бы на высокой горе, а гора на той стороне океана. В том саду тепло круглый год, там не бывает зим, и птицы осенью как раз туда и улетают. Потом она на несколько минут прерывается, после чего говорит, что смерть – это женщина по имени Гильтиня{101}. Эта Гильтиня длинная, тощая, слепая старуха и всегда ужасно, ужасно голодная. По словам миссис Сабо, когда Гильтиня проходит мимо, трескаются зеркала, пасечники находят в ульях соты в форме гробов, а спящим снятся сны о том, как у них рвут зубы. Всякий раз, когда тебе снится зубной врач, это значит, что ночью мимо твоей постели проходила смерть.