Григорий Ряжский - Муж, жена и сатана Страница 37

Ну мы и сработали все, как желал он, и ему подошло. А после поглядели, что сами ж сполнили, так и подивились даже — ни в жизнь не смекнуть, что за стенкою этой, нами возведенной, имеется чегой-то еще нужное.

А после расстались мы и уж боле никогда гражданина данного не видали…»

В своих предположениях Алексей Александрович оказался прав. За годы советской власти здание частично разрушили; оставшаяся же часть подверглась существенной перестройке и перестала быть Домом Божьим.

Лечебницу переименовали — она превратилась в городскую больницу № 33 имени профессора Остроумова.

Через годы и годы, когда в стране началось восстановление отдельных храмов, некто из людей осведомленных припомнил, что в подвале под бывшей церковью вроде бы должен находиться склеп, где покоятся останки купцов Бахрушиных. Однако ни искать, ни тем более вскрывать склеп, даже если бы таковой и обнаружился, исследователи не решились.

20

Назавтра, к тому моменту, когда ручка их спаленной двери дернулась трижды, все основные вопросы, связанные с чертом, супруги Гуглицкие для себя уже в основном выяснили, достигнув окончательной взаимности, и решили, что как только душа уважаемого Николая Васильевича все же изложит версию своего воздействия на твердые предметы, и та представится обоим супругам доказательной, то у него (у нее) появятся шансы получить искомую им (ею) помощь — в том случае, разумеется, если такая подмога не потянет за собой неоправданных и необъяснимых расходов из семейного бюджета.

Прошедшая ночь сблизила их необычайно, вернув супружеским отношениям прежнюю игривую воздушность и привычное чувство тепла и близости. Легкое взаимное раздражение, пришедшееся на последние дни, усугубленное общей нервотрепкой истекших месяцев, казалось, просто перестало существовать, как будто его не было вовсе. Когда они, измученные каждый своим, легли после ужина пораньше, Лёвка, сделав три глубоких вдоха и запустив руку в бороду, пересказал Адке свой странный сон и те выводы, которые он для себя из этого сна сделал.

Жена слушала с большим интересом, не перебивая и не отводя от него глаз, разве что иногда уточняла какие-то детали, а иногда — было видно — еле сдерживала смешок: настолько ярко описывал ей Гуглицкий тощего очкарика в роли гоголевского семинариста Хомы с компьютерной книженцией вместо молитвослова. Лёва понял вдруг, что ему страшно интересно с ней говорить. Что нет у него, Лёвки Гуглицкого, в этой жизни больше никого, с кем хочется просто беседовать, вообще, на отвлеченные темы. Или даже просто трепаться. Даже выпивать не любил со своими же, из-за того, что постоянно выслушивать приходилось всякую мутную чушь. Плюс анекдоты. Потом к бабкам непременно разговор перейдет, по пути про девок чего-нибудь непристойное прицепится и вернется все к исходной точке. И так — чертовым колесом, по кругу. Адка называла это «не оплодотворенное смыслами». И права, кстати, если вдуматься. А с ней ему всегда, если сам он не пребывал в состоянии краткосрочной обиды, хотелось говорить и говорить нескончаемо — и при этом не думать о марже, о рынке, о моде на ту или иную вещь, о том, что «бэха» уже достала до печенок и нужно ее немедленно сменить на другой секонд-хэнд, поновей. О том, что единственный более-менее близкий ему перец среди всего цехового народа, Мишка Шварцман, хоть и пижон, трепло и недоучка и дальше средней школы не рыпнулся, а бабок делает несравнимо больше, чем сам он, образованный и вдумчивый собиратель со связями в самых достойных кругах. В общем, про хреновое все и про пустое — не думать, и уже только одно это — чудо само по себе.

Так вот, в ту же ночь и всплыли все до мельчайших подробностей детали этого призрачного сна: седовато-лиловые колокольцы, мозаично вплетенные в живую крышу, опускавшуюся до самой земли, сотканную из безмерно разросшегося над садом хмеля. Брошенная церквушка, вид которой уже сам по себе источает волнение, тоску и тревогу. Тихий мерцающий свет от свечей, расставленных вкруг ботанического семинариста, бормочущего едва слышно свою инструкцию-молитву. Летающие по воздуху крючья, зубья, крылья, хвостья, когтья, гробья и все остальные ужасья. Плюс явленье бесстрашного Гоголя, грудью своей разбивающего храмовое стекло… Адуська, в свою очередь, ответила другим, но в чем-то схожим — поведала о встрече во сне с Акакием Акакиевичем на занесенной снегом площади, про мужиков с поленом, про достойное награды поведение Черепа в ходе случившейся стычки. Про то, как вернулась с этой поразительной прогулки, обнаружив себя на Пречистенке в момент, когда рыжее колесо на московском небосклоне добралось до наивысшей точки и перекрасило на ее глазах дома в переулках.

— А раньше чего молчала? — осведомился Лёвка, обнял жену и тесно прижал ее к себе.

— Не решалась, если откровенно, — честно призналась она, — полагала, станешь думать, что чокнулась. У тебя ведь с этим не застоится, правда? — И поинтересовалось ответно. — А сам?

— А сам подержал в себе сколько-то, дальше не получилось. Пораскинул для себя — что хочет, пускай, то и думает, а только не рассказать не могу. Вот, раскололся.

И они поцеловались. Так, как не делали уже давно: глубоко и длинно, с внезапной, неудержимой страстью. И не расцеплялись еще долгое время. А заснули лишь под утро, чтобы проснуться прежними Гуглицкими.

— Лёв, а ты меня не бросишь? — спросила она, когда Лёвка разомкнул веки после сна. — Ты же знаешь, я тебе никогда не рожу. — И с серьезным выражением лица потребовала серьезного ответа. Он улыбнулся.

— Не родишь, так, в крайнем случае, Черепка нашего геройского повяжем, еще один кобелек в доме будет, шумерский. Коляном назовем, в честь классика. — И снова притянул ее к себе.

Вечером классик явился, как и обещал. Дощечка уже была настроена, и оба супруга расположились у экрана: Аделина — на своей вертушке, Лёва — на придвинутом к письменному столу кресле.

Ручка подергалась, и Лёва первым произнес, заметно добавив уважения голосу против вчерашнего:

— Добрый вечер, Николай Васильевич! Рады снова приветствовать вас!

Ада присоединилась к мужу без малейшей задержки — сказалась общая работа над ошибками, закончившаяся лучше не бывает:

— И я вас приветствую, Николай Васильевич, здравствуйте!

И снова, как в прошлый раз, воздух над «Вакомом» будто бы потерял часть своей прозрачности, а по экрану монитора потекли рукописные слова.

«И я безмерно счастлив вновь оказаться в гостеприимнейшем доме вашем, милые мои. Все более и более с каждым часом тешу себя надеждой на скорое избавление от тяжкого положенья, в каком обретаюсь теперь. Я не забыл о том вопросе, коим завершили вы вчерашнюю нашу беседу, но позволите ли вы мне, прежде рассказа о природе моего воздействия на материальные тела, в кратких, насколько получится, очертаньях описать историю мою, верней сказать, души моей, остающейся и по сию пору в наших земных пределах. Могу я полагаться на благосклонность вашу к такому моему предложенью?»

Оба, не сговариваясь, отреагировали практически одновременно:

— Ну конечно, о чем речь, Николай Василич! — пожал плечами Лёва.

Аделина выступила чуть более пространно:

— Безусловно, Николай Васильевич, разумеется. И в дальнейшем уверяю вас, не стоит утруждать вашу руку, чтобы выяснить наше мнение по такому поводу. Поверьте, нам просто невероятно интересно узнать все из того, что сами вы сочтете возможным изложить. Я имею в виду, о душе вашей неприкаянной и обо всем остальном.

— Аделина хотела сказать, не «руку», а «усилие воли» или «духа», извините уж за возможную неточность в формулировках. — Адка с интересом посмотрела на мужа — тот явно менялся в неожиданную для нее сторону, причем резко, и процесс этот шел непосредственно у нее на глазах. Между тем экран начал быстро заполняться все теми же остробуквенными словами.

«Отменно, в таком случае я приступаю. Наберитесь терпения, любезные мои Лёвушка и княгиня, и дайте мне знать, как только ощутите усталость либо потеряете интерес к моему повествованью. Надеюсь, оно не станет чрезмерно затяжным, как и не оставит вас равнодушными…»

— А сами-то не утомитесь вы, Николай Василич? — участливо осведомился Лёва, окинув уважительным взглядом окружающее пространство. — Вон сколько исписали уже, — он кивнул на экран, — никакая ж душа не выдержит такого напряжения. — Спросил и тут же, не успев тормознуть в голове устройство, отвечающее за разумное начало в живой материи, подумал о том, сколько же, интересно, по самым скромным прикидкам, могут дать на Sotheby’s или Christie’s за прошедший успешную атрибуцию оригинал гусиного пера, которое вжимал в бумагу классик мировой и русской литературы Николай Гоголь. Ада дернула его за руку и в негодовании раздула ноздри. Однако ничего не сказала, чтобы Гоголь не отвлекался на пустое. Текст потек дальше.