Андрей Кутерницкий - Первая женщина Страница 37

Мы поднялись со скамьи и пошли по аллее.

Сад был усыпан снегом.

Я остановил ее, охватил ладонями ее голову и, чувствуя ее мокрые от растаявшего снега волосы, сказал:

– Я тебя очень люблю, Вера! Я тебя очень люблю!

– Спасибо, – ответила она, улыбнулась, но невесело, и под самое мое горло подняла молнию моей куртки. – Не провожай. Мало ли кто может здесь оказаться.

Я смотрел ей вслед, я видел, как ее фигурка становилась все меньше, вот уже трудно было различить ее вдали.

Я побрел назад в глубину сада. Зачем? Я не понимал. Я вообще ничего не соображал. Я даже не знал, куда мне деть руки, и то совал их в карманы куртки, то закладывал за спину, то подносил к лицу. Все смешалось в моей дурацкой башке. Я прошел через сад до Невы, повернул обратно, отыскал скамейку, на которой мы сидели, и при взгляде на эту влажную скамейку, где все еще оставались два сухих места, меня охватило такое сильнейшее чувство утраты, что мне почудилось, будто весь я стал без Веры безжизненно пустым – прозрачная невесомая оболочка.

Как сумасшедший я бросился за ней, надеясь, что она еще не уехала, но, когда выбежал за ограду сада к остановке автобуса, Веры уже нигде не было.

Мокрый город блестел вокруг меня серебристым блеском. Снег растаял. Деревья, здания, транспорт – все отражалось в зеркальном асфальте.

Я давно чувствовал, что навстречу мне движется что-то великое. Но разве мог я подумать, представить, хотя бы увидеть во сне, что это будет – мой ребенок!

XXIV

Вера Брянцева...

Каждый день привносил в ее образ новое. Оказалось, что она – это не только ее замужество, работа на фабрике, ее встречи со мной в квартире сестры; это еще «опасные дни» – она так и сказала: «Когда мы ездили на островок, у меня были опасные дни», – это будоражащее разум словосочетание «женская консультация», куда мы пришли вместе с нею, и я долго ждал на бульваре возле высокого здания родильного дома, поглядывая на его затянутые марлей окна, волнуясь, ревнуя, пока ее осматривает врач, и умолял Провидение, чтобы этим врачом была женщина, потому что представить ее обнаженную рядом с мужчиной не мог; оказалось, что она – это еще срок беременности, который, к моему наивному удивлению, измерялся не месяцами, а неделями, это еще внезапное желание обильно поесть, сверкающая фраза: «Чулок поехал!» – в прихожей у зеркала, заглядывая через плечо на икроножную мышцу, она замечает на новом капроне прозрачную стрелку. Как далеко и как быстро ушла от меня та летняя пионервожатая в спортивных теннисках, в светлой юбке и белой блузке, с красным пионерским галстуком вокруг шеи! Словно в неведомый край я вошел в ее женский мир, мир только ей принадлежащий, какого я в себе никогда не имел, о котором знал лишь понаслышке. О, как сильно волновало меня это новое знание! Я смотрел на ее поджарый живот, гладкий, тугой, с полутенью возле пупка, весь устремленный к густому черному паху, касался его пальцами, прижимал к нему горячие губы, прислушивался к тому, кто уже жил в нем. Как он там жил? Какой он был? Мне казалось, я вижу его взгляд, направленный на меня, взгляд без глаз, без лица, лишь как доказательство того, что он уже существует, пришел ко мне, хотя и отделен от меня мускулистой стенкой ее плоти. Иногда я чувствовал этот взгляд на улице среди прохожих, будто он хотел, чтобы я обернулся к нему и остановился, или ощущал на себе перед сном, лежа в постели и всматриваясь в темный потолок. Я не знал, о чем мне говорить с ним. И он ни о чем не спрашивал меня. Но нас вдруг стало двое.

Вера была растеряна. Она и хотела его и страшилась. Я понимал – она боится не его; она призналась мне, что за восемь лет, прожитых с Кулаком, ни разу не была беременна и поэтому по привычке так безрассудно отнеслась ко встречам со мною; она боится разрыва с мужем, хоть и не любимым, и затем – пустоты. Это значило: она совсем не верит в меня.

– Неужели ты думаешь, мне хочется идти в то заведение и избавляться от него? – сказала она однажды. – Это дело грязное, кровавое.

– Откуда ты знаешь? – спросил я.

– Знаю. Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, один красивый мальчик из соседнего подъезда подарил мне это удовольствие. Еще врач оказался такой циник, вошел в палату и сказал: «Привет, девчонки! Сделаю вам сегодня подарочки к весне!» А было первое марта.

Помню, как люто возненавидел я сразу «то заведение» и давнего врача, никогда мною не виденного, и исчезнувшего во времени красивого мальчика, к которому почувствовал ревность куда большую, чем к ее мужу Володе.

– Мне не хватает только двух лет! – в отчаянии говорил я. – Только двух лет до возраста, в котором разрешается вступать в брак. Разве это так важно?

– А эти два года где проведем? – спросила она.

Охваченный внезапной надеждой, я начал взахлеб рассказывать ей о том, что моя мать живет у Аркадия Ахмедовича и на Васильевский остров приезжает лишь для того, чтобы приготовить мне еду. Мы можем жить в этой комнате. Мы будем жить вдвоем, по вечерам сидеть в эркере и смотреть на перекресток. И держать друг друга за руку. А наш ребенок будет спать в своей детской кроватке.

Как я верил, что все это возможно!

Случалось, мои пламенные речи действовали на нее, она слушала их молча, не перебивая меня, не возражая, даже распросила про квартиру: сколько комнат, какие соседи? Но проходило несколько дней, и совсем другая женщина появлялась передо мной – резкая, раздраженная, готовая за любое неловкое слово обидеть. И глаза у нее становились жесткие, нелюбящие.

– Ты соображаешь хоть немного, что происходит? – выговаривала она мне со злобою. – О каком ребенке может идти речь! Через месяц, самое большее полтора, станет заметно. Как ты думаешь, кого Володя убьет первого: тебя, меня, его? – Она ткнула себя пальцем в живот. – Или, может, ты полагаешь, он сам повесится от горя? Так вот знай: он не повесится!

Кулак мог появиться в городе в любой день. Я сам все время думал о нем. И мне нужен был ее ответ. Ее согласие. Тогда бы я мог прийти к нему и все открыть.

Но, опередив его приезд, вернулась Рита. К моему недоумению, Вера познакомила нас. Ее сестре было года тридцать два – тридцать три. Крутобокая, с большой грудью, которую она специально выставляла напоказ, надевая платья с глубоким вырезом, она при этих выпуклых формах имела тонкую талию. Мужчины называют такую женскую фигуру рюмочкой. Было в ней что-то развратное и приманчивое, но одновременно жалкое – манеры незамужней официантки, которая улыбается каждому одинокому посетителю-мужчине и при этом делает такие глаза, будто прямо сейчас готова на любые услуги. Я еще встречу таких, как она, на своем пути и узнаю и как они отдают себя в первую ночь, и как страдают, и как мучительно не бывают счастливы, словно свыше наложена на них пожизненная печать неудачливости. В Вере я никогда не видел ничего жалкого, даже если она грустила. Несмотря на молодое лицо, у Риты были глубокие морщины у глаз, которые расходились короткими лучиками, точно прорези, сделанные бритвой, к ее вискам. Они очень старили ее. Когда она впервые взглянула на меня своим откровенным взглядом – морщинки чуть сдвинулись, и у меня похолодело под ложечкой. В тот вечер нашего знакомства мы сидели в кухне втроем и пили ликер. Рита рассказывала, что рейс был неинтересный, ни одного захода заграницей, поэтому валюта осталась не использованной, и она ничего себе не купила и ничего Вере не привезла в подарок. Она с легкостью при мне пропускала между словами матерные выражения и очень часто стряхивала пепел в пепельницу, постукивая по сигарете указательным пальцем с длинным ногтем, окрашенным бордовым лаком. Прощаясь, она поцеловала меня в губы. «Очень серьезный! – сказала она Вере и, погладив меня по щеке, добавила: – Не надо сердиться! Тетка не злая. Тетка просто завидует». А я потом на улице все не мог стереть с губ ее тяжелый поцелуй, наполненный нечистоплотными запахами алкоголя, табака и губной помады.

Удивительно, но с приездом Риты наши встречи в ее квартире не закончились, а лишь стали короткими, скомканными. И сама квартира почужела с ее возвращением, наполнилась посторонним дыханием. Только океанская раковина на телевизоре все так же загадочно переливалась розоватым и перламутровым блеском, и я старался почаще смотреть на нее, чтобы не видеть разбросанных тут и там вещей Риты, которые теперь, когда я познакомился с нею, как бы подглядывали за нашей любовью.

Женскость Веры... Не о женственности говорю я, которой было так много и в Марии, но о женскости во всех ее чувствах, в задумчивости, восторге, гневе, в разглядывании товаров в магазине, в умелости рук постелить постель, в скольжении по бедрам кружевной сорочки, даже в усталости. Женскость, которая в Марии только временами чуть просвечивала, робко, неясно, зыбко, здесь была в полной силе, совершенстве и... власти. В чем заключалась эта власть? Казалось бы, ни в чем. Но я ощущал ее на себе постоянно. Ничего подобного я не испытывал во дни моей первой любви. Быть может, это была давняя, навсегда оставившая свою отметину в сердце, власть матери над ребенком. А может, совсем иное, что человеку так и не дано узнать.