Александр Покровский - Люди, Лодки, Море Александра Покровского Страница 37

Через полчаса он засобирался.

Я ему книг надарил.

У меня из дёсен кровь течет, и зубы шатаются. Положили меня в госпиталь, и при этом профессор, Черныш Владимир Федорович, с начальством договорился, что это будет отдельная палата, потому что я — писатель, "маринист" и вообще, в его понимании, чудо, а не человек.

Сам Владимир Фёдорович виртуоз, а кафедра челюстно-лицевой хирургии, сокращенно ЧЛХ, — это то место, где могут сделать тебе новую физиономию и глаза переставить на подбородок.

Я это видел. Глаза на подбородке. Паренька звали Славик. Ему осколок на излете все лицо развалил — глаза провалились в рот — и вот здесь ему все по кусочкам собирали.

Я должен был с утра лечь, но в поликлинике, куда я поехал за номерком на покладку, спросили: "Где ваша страховка?" — "А разве нужна страховка?" — "А как же!" — и отправили меня за ней.

Я туда-сюда ездил часа три и лег только в 16.30.

Положили меня не в отдельную палату, как обещано, а в пятнадцатую — на семь коек. Там лежат безродные пенсионеры и "вооруженные силы" — солдаты по первому году.

"Как дела?" — спросил я. "Из окна дует". — "А кормят как?" — "Чмово".

"То есть, плохо?" (Я считал, что кормят здесь неплохо — котлеты дают.) — "Чмово — каша чмовая, суп — чмовый".

"А котлеты?" — "Тоже чмовые".

Солдатикам лет по восемнадцать. У них "дух" — это совсем молодой, "слон" — полгода отслужил, "дед" — один год, "дембель" — полтора года.

"А этого завтра бить будут" — показывают на высокого парня. Он — "слон", а бить его будут "деды".

"За что?" — "Завтра в часть. Командир говорит: хватит прохлаждаться". Он прикомандирован к госпиталю. Месяц убирает койки, кровати, таскает больных, помогает при операциях, что-то вносит-выносит. Здесь для него рай. Вот за это и будут бить. "Мы тут на службе гнили, а ты там прохлаждался". Изобьют, а потом попросят: "Расскажи, как там".

"Там" — это в госпитале. Он будет им рассказывать о том, как он здесь месяц жил. Привирая, конечно, в пользу рая.

Пенсионер у стены возмущается дедовщиной в армии: "В наши времена так не было. Командиры воруют. Командиры продают солдат в заложники. Когда это было?"

Вечером по "скорой" начали привозить искалеченный народ.

Утром меня, как писателя и чудо-человека, переселяли в отдельную палату.

Я попросил солдатика помочь мне койки перенести, потому что там было голое помещение и надо было поставить три койки, а ждать, пока это сестра сделает — полдня пройдет.

Потом я спросил его: "Тебя как зовут?" — "Гена". — "Вот что, Гена, вот тебе сто рублей, сходи в магазин (это на территории), купи колбасы и чего-нибудь вкусненького для парней из палаты".

Он ушёл. Через десять минут стук в дверь, вваливается с колбасой: "А это вам" — "Да не надо мне колбасу, ребят угости". — "Ну, хоть мороженое возьмите, вкусное".

Ели поладили. Никак не мог поверить, что я не ем мороженое.

Действительно, вкусное же.

Дети наши — это не то, что нам хочется, а то, как получится. Настало тринадцатилетие, и тут открывается дверь, и он вползает. Совершенно пьяный. Это наша первая бутылка пива. Конечно, по морде, конечно. Ты же не готов, что оно начнет передвигаться на четвереньках.

Но после третьего раза ты уже готов и смотришь на это совсем по-иному: намазываешь ему хлеб с маслом и колбасой, говоришь: "Поешь, бедняга!"

До этого в пять лет был палец, сунутый в розетку, а теперь что-то новое, но в обоих случаях он не может объяснить, почему же такое случилось. И ты усаживаешь его за стол, накрываешь его всякими яствами, ставишь бутылку хорошего вина, говоришь ему: "Садись, будем учиться пить спиртное!" — и учишь, как наливать, когда наливать, с кем выпивать, и что не надо выпивать у ларька, где потом же падать, протягивая всем свои часы. Провел. Думаешь, что дошло. Ан нет! Опять открывается дверь, и в нее вваливаются все твои надежды. Они снова пьяны. Терпение. А хочется по морде, потому что ты на него свое время тратил. Но лучше все с самого начала. Это пройдет. У особо талантливых, с хорошей, цепкой памятью, как у того осьминога из аквариума, которому вместо рыбы протянули оголенный электрический провод, получается с первого раза, у иных — с пятого, у гениев — с двадцатого.

И школа. Ты думаешь, он там учится? Ошибаешься. Он там сидит. Учиться он начинает тогда, когда надо заканчивать — в последнем классе, а пока это все ерунда, хотя и приходится ею заниматься с неослабевающим интересом.

А еще будут друзья, каких лучше не пускать на порог, девочки, уходы из дома, воровство денежных средств, разоблачение и слезы, и беседы, беседы, беседы, из которых почти все впустую.

Это раньше я думал, что до него доходит все, а теперь я полагаю, что я, как коралл, могу тоннами выбрасывать в воду молоки, и только маленькая незначительная капелька может быть где-то когда-то и зацепится.

Больше бодрости! Больше веселья! Ребята, на девяносто девять процентов — это труд напрасный. Это бросовый труд. Не надо отчаиваться, ибо главным в деле воспитания является смех.

Чаще всего над самим собой.

Ах, Николай Васильевич! Полноте, батенька, полноте, вы, вы, вы — мое единственное утешение, вы отрада моя во дни гонений, во дни тягостных раздумий… да… Гоголь… Когда хозяин предлагает "дать мне в жало", я почему-то всегда вспоминаю, какой был у Гоголя нос — это был нос литературного кумира, кулинара пиндаровых сладостей, фармацевта я уж не знаю чего… да… все мы вышли из этого носа. Я думаю, все. Потому что иное место для выхода представляется мне совершенно неприемлемым. Ах, Николай Васильевич, дорогой мой, душка, Боже ж ты, мой, ужас, ужас до чего хорошо, хорошо-то как, Господи! Особенно вот это ваше: "Знаете ли вы…" — чудо, здорово, дрожь, прохлада понимания, слов нет, одни рыданья… Я бы воздвиг вам памятник, кабы не лень. После чего я бы воздал вам должное, описав все памятники, на которых возвышаются ваши литературные конкуренты, последователи, подражатели либо же клевреты. А так же я обошел бы места, на которых, по-моему разумению, должны будут возвышаться окаменевшие лики ныне здравствующих литераторов… качество литературных изысков которых оценивается литературными премиями. Боюсь только, жидкости не хватит. Из околохвостных мешков.

Вот!

Не люблю о смерти.

Лучше о жизни, и о том сколько в ней всего — нового, необычного, манящего.

И она искушает, выражаясь литературно, она соблазняет, бросает тебя, снова подбирает и возносит до небес.

Ах, язык, язык. Русский, между прочим, язык.

Сколько же в тебе еще неясного, непривычного, неизведанного?

И мне все кажется, что мы только в начале пути; мы словно вошли в пещеру, битком набитую всякими сверкающими штуками, и ощупали только что-то там у входа.

А ведь это всего лишь слова. Но они живут и здравствуют, и мужают, и стареют, и умирают.

Они ищут друг друга.

Иногда всю жизнь.

Находят и влюбляются, сочетаются браком, которому остаются верны.

О русском языке.

Мне очень хочется, чтоб он был вкусным, всегда новым, свежим, упругим.

Каким был язык и Пушкина, и Гоголя, и Лескова, и Чехова, и Грина, и Паустовского, и Пришвина, и еще Бог знает кого, Белинского, например.

И чтоб в любом столетии звучало:

"Когда б не смерть, а забытье,Чтоб ни движения, ни звука…"

Мне хочется, чтоб говорили: "Ох, уж эти русские! Вот они как скажут, так это все… вы знаете… даже слов не подобрать".

И тут мы, скорее всего очень плавно, перешли к русскому мату — еще одному языку, который у нас не то чтобы совсем под запретом, а, как бы это помягче, не всегда и не всем удобен и по времени и по месту.

Так вот о мате.

На нем говорят: постовые, городовые, деятели искусств, молочницы, воспитательницы детского сада, министры, парламентарии, телеведущие, палубные матросы, адмиралы, сановники, садовники, налоговики, банкиры и прочие, прочие.

Мат — наше единственное национальное достояние. (Стоит оговориться — мне так думается.)

Мат мог бы даже сыграть роль объединяющей общенациональной идеи. (Мне кажется, к этой мысли стоит присмотреться). Ибо! Ничто так не объединяет нацию, как язык.

Правда, это своеобразный язык.

И этот язык всегда неуместен там, где нет половой однородности.

(Объяснимся.)

Значит там, где одновременно присутствуют существа противоположного пола, осознающие себя таковыми: только настоящие мужчины и женщины.

Там же, где есть только мужчины или только женщины, пусть даже сверхнастоящие; а также на школьном дворе, где половые признаки пока еще недоразвиты; а также в иных местах, где различие между полами немногого стоит — он цветет очень пышно (к примеру, на подиумах и в творческих мастерских).