Тони Мориссон - Любовь Страница 37

– Дурдом устроила? Вот я и говорю: никакой свободы выбора, как правило, нет. Когда от тебя ничего не зависит, свобода – просто чушь собачья. – Сандлер припарковал машину у голубенького домика. Лужайка перед ним была облезлой, исстрадавшейся по дождю. – Но из тех немногих вещей, на которые ты можешь все-таки влиять, наипервейшая – это кого ты выбираешь себе в подружки. А ты, я гляжу, связался с женщиной, с которой тебе неспокойно, неловко, что ли. И это чувство – оно ведь больше, чем инстинкт: это информация, да такая, которую не сбросишь со счетов. Всё, что говорят другие, учесть невозможно, но над такими вещами стоит призадуматься. А то, что если задний ход дашь, так будешь баба, там, тряпка или что – на это плюнь, выкинь из головы. Чтобы жизнь спасти. И ничего безнадежного тут нет, Роумен. Такое даже думать забудь. Между прочим, чтобы бросить, иногда надо больше мужества, чем чтобы продолжать в том же духе. Как, например, кое с кем из твоих приятелей, которых ты в дом с некоторых пор не водишь, и правильно делаешь. Сам понимаешь почему, верно?

– Да, дедушка. Я понимаю.

– Женщина – дело серьезное, и когда человеку везет, он получает тройной выигрыш: хорошую кормежку, хороший секс и хорошую собеседницу. Большинство мужчин удовлетворяются чем-то одним, а ежели кто два приза получит, доволен – сил нет. Но самое-то главное вот что, слушай: хороший мужик вещь хорошая, но ничто в мире не идет в сравнение с хорошей – по-настоящему хорошей – женщиной. Это может быть мать, жена, твоя подружка, сестра или кто-то, с кем ты рядом работаешь. Не важно. Но как нашел такую – держись за нее. А видишь, что наоборот, она пугает тебя, – рви когти.

– Я понял, – сказал Роумен.

Едя на подносиках остыла, но все равно пахла аппетитно, развозка шла к концу, и Сандлер приободрился. Роумен с готовностью помогал, при каждой остановке первым выпрыгивал из машины и несся к дверям, балансируя подносиком на манер официанта. Ах, видела бы Вайда! Не волнуйся, скажет он ей. Расслабься. Все путем. Он поглядел на внука, а тот радио больше не включал, откинулся на подголовник и спит.

Роумен лежал с закрытыми глазами и глотал слюнки – весь в предвкушении, воображал, как он вопьется в губы Джуниор. Только говорили о ней, а он уже и готов, тут как тут, оловянный солдатик. А что неспокойно с ней, так и не надо, чтоб было спокойно. Он теперь вообще от нее без ума куда больше, чем вначале, когда она сама все затеяла. Теперь, когда нежность идет вперемешку с грубостью, когда непристойные возгласы вдребезги разносят затертый язык вожделения, он главным сделался, он! Он, если захочет, может побить ее, а она все равно ножки раздвинет. Балдеж! Словно невиданная какая-то кошечка или собачка. Накорми ее или выпори, ей хоть бы что, все равно лизаться приползет.

Радио и кассетный плеер для себя. Губка на короткой палке для Гиды. Ей же щетка для волос, со щетинками гораздо более тонкими, чем на той, старой. Покупки Джуниор раскладывала на обеденном столе. Может, Гиде щетка и не понравится, но губка на палке наверняка придется по вкусу – ею же так удобно мыться! Еще и с петелькой – на запястье надевать, чтобы не выпадала, если у кого что не так с руками. Здорово как я придумала, вспомнила Джуниор, что убедила ее больше не бултыхаться в ванне, а мыться под душем. Поставить там табуреточку. И безопаснее. И проще. Надо добиться, чтобы она распорядилась установить два душа – на втором этаже чтобы тоже такой сделали. А то столько денег, а тратить некуда. На ночь запрется, а днем тоже никуда ни шагу. Теперь вот хочет в отель съездить, да чтобы еще и тайно. Ни Гида, ни Кристина кроме своих комнат в доме ничего не видят и видеть не хотят – в смысле, насчет ремонта. Вот хоть столовая – огромная, давно заброшенная, ее надо бы подновить. Избавиться от потолочного вентилятора, выбросить этот жуткий стол. Поставить несколько диванов, кресел, телевизор. Джуниор вдруг улыбнулась – так она враз превратит эту комнату в подобие рекреации в исправиловке. Да, ну и что? Гостиная, кстати, тоже просится. У нее такой вид, будто древний фильм по ящику крутят – где капризные богатые дети собачатся с болтливыми предками. Она прошлась по коридору, села на софу в гостиной. Бирюзового цвета раскладной диван-кровать на ковре, который когда-то был белым. По концам столики, на каждом поблескивает лампа в форме груши, но обе лампы битые, с трещинами. Полосатые гардины свисают, местами сорванные с карниза; на других окнах шторы с дырьями. Следы боев, поняла Джуниор. Дрались, пока не стали старыми, пока не устали и не воцарился нерушимый мир.

Не успела сесть, как ее пронзило и перетряхнуло острое ощущение бытия, новой жизни в настоящем доме, в первом на ее веку. В таком, где у каждой комнаты свое назначение и всякие особенные, только ей положенные вещи. Задумалась: что больше нравится ее Хорошему Дядьке. Бархат? Ивовая плетенка? Сам или не сам он все это выбирал? Может, ему было вообще без разницы? Эй, тебе ведь не нравилось здесь, правда? А кто бил лампы? Кто их потом склеивал – Кристина? А за шторы небось Гида хваталась? Она всю дорогу о тебе талдычит. О том, как обожала тебя, но она ведь придуривается, верно? А Кристина тебя ненавидит. На том портрете твои глаза улыбаются, а в углах губ алчные складки. Женился на одиннадцатилетней девчонке. А я в одиннадцать сбежала. Меня сперва вернули, потом заперли в исправиловку. У меня был десантник Джо, но его отняли. Если б ты меня только видел тогда! – никто со мной даже и водиться не хотел. А ты бы обо мне стал заботиться, ведь ты меня понимаешь – и меня, и все на свете, и никому бы не отдал. А на Гиде ты женился, чтоб защитить ее? Иначе-то никак нельзя было? Один старикашка меня заставлял кое-что делать. Насильно. Но я не стала. Ты бы там был – убил бы его. А эти говорят, я сама пыталась, а я – нет, и в мыслях не было. Ну, убивать то есть. Я знаю, это ты меня сюда позвал. Нашла газету на автобусном вокзале и прочитала объяву. Прямо как на меня смотрела – лежит себе на сиденье рядом. А я ведь так просто – на драку-собаку. У какой-то тетки из кошелька две двадцатки – цап-царап! А не оставляй сумочку около раковины, если идешь в другой конец сортира руки сушить. Я ее сумочку на пол сбила, подняла – извините, мол, извините! Она даже и не проверила. А еще Терри как бы дала мне поносить кое-какие из ее шмоток. Ну, как бы дала. В смысле, если бы я попросила. Мы с ней в «Красной луне» познакомилась. В исправиловке мне за три года работы дали сто долларов. Я их потратила на кино и еду. А Терри в «Красной луне» официанткой работала. Мы подружились, хохотали с ней как бешеные. Она мне предложила у ней пожить, когда я рассказала, как я сплю днем. Когда в церкви, когда в кино, на пляже где-нибудь под пирсом. А так хожу, брожу все время, чтобы копы, увидев меня, не подумали, что я под кайфом или еще чего. Никогда я и не пью, и не колюсь. Вообще-то это как бы ничего, приятно, зато потом в башке такой шурум-бурум – массу всякого интересного пропускаешь. А я ничего пропускать не хочу – вообще ничего. Столько лет взаперти просидела! Наверное, сама виновата. В пятнадцать лет еще бы чуть-чуть – и вышла. Должна была понимать. Но я только мальчишек понимала, а взрослых – нет. Какого я себе мальчика завела, а? Тебе нравится? Симпатяга, правда же? Такой приличненький, стыдливенький. А у кого еще такие ноги? А плечи – в милю шириной, а идет, так даже и не шелохнутся. Прямо бог! Я еще им попользуюсь, ладно?

Пришел сегодня поздно – дед его задержал. Холодрыга была в гараже – жуть, а мы все равно перетрахались в дупель и мяса еще жареного нажрались. Видел бы ты, какого мы там шороху навели. Да ты ведь видел, видел же? Ты ведь присутствуешь где хочешь, а отель – я знаю – ты любил больше, чем дом. Когда мы с моим пацаном туда ходили, я это сразу поняла. Чувствовала тебя везде, по всему зданию. Гида хочет, чтобы я что-то сделала для нее в отеле. Что именно – не говорит, но я знаю: это чтобы разом покончить с Кристиной. Размечталась. И что только за игры они выдумали. Все равно проиграют обе. А по мне так главное, чтобы не я. И не ты. Не знаю, наверное, не стоило так говорить. Извини. Хотя чего там – я просто еще не привыкла. Иногда забываю, что ты мой Хороший Дядька.

8

Отец

Туристские ботинки, купленные по наущению Анны Криг – вот было бы то, что надо. Путь к отелю таит множество каверз, особенно если пешеход в истерике – это раз, холодным вечером в теннисных тапочках – это два, да к тому же на босу ногу. Педантичная Анна Криг экипировалась бы по полной форме: рюкзак, вода, фонарик, Brot [53], сушеная рыба, орехи. Это у нее Кристина научилась готовить, когда они обе, жены американских солдат, жили в военном городке в Германии. Двадцатилетняя девчонка, да еще и обреченная все закупать в гарнизонной лавке, Анна была настоящим маэстро сырых овощей, к примеру картофеля, из которого умела приготовить множество блюд, лихо управлялась с рыбой и морепродуктами, но особенно удавались ей роскошные десерты. Пиво и кулинарные уроки делали вечера веселее, так что брак Кристины развалился позже, чем мог бы, но в конце концов в нем воцарилась та же мерзость запустения, что и в их квартире. В благодарность за уроки Кристина однажды согласилась пойти с Анной в пеший поход. Купила крепкие ботинки и рюкзак (по выбору Анны), и ранним утром они вышли в путь. На полпути к той точке, что была намечена как полпути, Кристина встала и запросилась домой – поймать попутку, и назад, на базу. Ноги горели огнем; легкие рвались на части. На лице Анны отразилось крайнее разочарование, но и понимание тоже. «Ах, бедные, изнеженные американцы – никакого упорства, никакой силы воли». В молчании они поплелись назад.