Алекс Тарн - Боснийская спираль (Они всегда возвращаются) Страница 37

Мать, ставя на стол еду, вздохнула и погладила его по голове, как маленького. Отец серьезно кивнул.

— Правильно, об этом и речь, — подтвердил он. — В Сараево другой работы нет, и во всей Югославии тоже. Ты обречен заниматься здесь этой пакостью, да и то неизвестно, надолго ли. В феврале будет референдум о боснийской независимости, а потом сразу начнется война, это очевидно. А что такое война на Балканах, тебе должно быть известно из курса истории.

— Брось, отец, — сказал Саша. — Мы в Европе, в конце двадцатого века.

Мать у плиты всхлипнула. Отец снова кивнул:

— Да, да, конечно, в конце… В общем, мы с матерью подумали и решили так. Тебе надо уехать отсюда. Это легко: сейчас ничто тебя здесь не держит — ни семья, ни работа… Разве что мы… немножко. Езжай в Англию, возьми пару журналистских курсов в университете, отточи язык, поучись новой технике. У нас есть немного денег — на год тебе хватит. На прошлой неделе я разговаривал со своим давним приятелем из службы Би-Би-Си. Он обещал помочь. А через год, когда здесь начнется настоящая заварушка, такие репортеры, с хорошим английским языком, западной техникой и югославским опытом будут везде нарасхват. Представляешь, какие перспективы, сынок? Настоящая работа, крупнейшие мировые агентства, ведущие газеты… Эх, мне бы твои годы!..

Саша задумался. Все это звучало очень неожиданно, но в то же время и очень реально. Отец никогда не ошибался в своих прогнозах. Да и потом, действительно, на кой черт ему сдался этот сумасшедший город с его порнушной журналистикой и порнушным, ненатуральным весельем, с войной, маячащей на горизонте? Что, кто у него здесь — друзья?.. любимое дело?.. любимая женщина?.. — никого, кроме родителей. Гм… а родители — этого мало?

— А как же вы? — спросил Саша не очень уверенно. — Да и потом — деньги. Год в Англии стоит уйму денег, а уж за учебу там могут заплатить разве что нефтяные шейхи…

— За нас не волнуйся, сынок, — мягко возразил отец. — Что с нами станется? Мы тут с матерью как рыбы в воде, всю жизнь в этом аквариуме плаваем. А денег я тебе дам достаточно. На Кембридж, конечно, не потянет, но на год в Бирмингеме — вполне. Да и друзья обещали помочь: проведут тебя по льготному тарифу и все такое. Ты ж меня знаешь, я зря говорить не стану. Ну, решайся!

— Я не могу взять у вас деньги, — сказал Саша уже сугубо для очистки совести.

— Глупости! — улыбнулся отец. — Деньги я тебе и не думаю дарить. Как же, разбежался… Я их тебе даю в долг, под грабительские проценты. Начнешь работать на «Таймс» — вернешь вдвое. Договорились?

Через три недели родители провожали Сашу на лондонский рейс. При полной внешней логичности происходящего его не покидало странное чувство, будто что-то здесь не так, что-то нехорошо, даже очень нехорошо. Нет, не с его, сашиной стороны, и уж конечно, не с родительской — а будто как-то вообще: в воздухе, в сером небе над городом, в грязных сугробах на обочинах, в расклеенных повсюду плакатах предстоящего референдума. Мать плакала особенно горько, а отец, непривычно крепко обняв сына, отвернулся, и Саша в полнейшем изумлении заметил слезы у него на щеках. Видеть отца плачущим ему не доводилось до этого никогда, даже на похоронах деда и бабушки.

Самое интересное, что где-то в глубине сашиного сознания существовал и ответ, объясняющий эту странность, но ответ этот был, видимо, каким-то неловким, негабаритным, с торчащими во все стороны штангами и углами, и по этой причине он, ответ, так и не смог пролезть тогда в тонкие опрятные каналы, ведущие в область ясного понимания. Саша еще немного помучился, пытаясь протащить его куда надо, но потом устал, и где-то над Альпами, рассердившись, прекратил свои бесплодные попытки. Впереди расстилалась новая жизнь с новыми задачами и вызовами, и самокопание представлялось при таких перспективах непозволительной роскошью.

Уже потом, вечность спустя, стоя у братской могилы, где предположительно были зарыты тела родителей, Саша вытащил наружу этот старый ответ, успевший изрядно пообтерхаться и сгладить некогда острые углы. Тогда, провожая его в сараевском аэропорту, отец с матерью абсолютно точно знали, что прощаются навсегда, и изо всех сил старались не показать этого сыну. Сыну, а заодно и ненасытной смерти, встающей над миром, расправляя затекшие члены для кровавой потехи. Чтоб не обратила внимания на беспорядок, происходящий прямо перед ее безносой мордой, чтобы не заметила, как они спасают, вырывают из ее костлявых клещей своего единственного ребенка.

Отцовский прогноз оправдался в очередной раз — и относительно последнего прощания, и во всех прочих деталях. Февральский референдум, утвердивший боснийскую независимость, приблизил войну, хотя шанс избежать кровопролития все же оставался. Огромное большинство людей были до смерти напуганы ожесточенностью резни в соседней Хорватии; никто не желал такого же здесь, дома. Жители Сараево вылезли наконец из ночных клубов: по городу пошли антивоенные демонстрации — последняя отчаянная попытка спастись до того, как их с неизбежностью поведут на убой. Но кто-то сильной рукой уверенно направлял события в нужное ему русло. Апрельская демонстрация была расстреляна неизвестными снайперами. В начале мая сербская армия покинула город. Арьергард уходящих был атакован босняками и уничтожен. В ответ сербы блокировали Сараево и начали артиллерийский обстрел. Война стала фактом.

Саша вернулся в Боснию осенью — внештатным фотокорреспондентом крупной лондонской газеты. К тому времени родители его были уже мертвы. Их застрелили снайперы. Вышли вдвоем на улицу за продуктами, вдвоем и погибли, рука в руке. Саша узнал об этом только через несколько недель, дозвонившись соседям.

Взгляд через объектив фотоаппарата будто менял события, делал отношение к ним другим, перенося его из области сопереживания в профессиональные поля интересного ракурса, правильного освещения, точной выдержки, композиции. Это помогало выжить и не сойти с ума при виде выпотрошенных человеческих тел на улицах сожженных деревень, при виде осенних рек, вспученных раздувшимися трупами. Как-то раз отец сказал Саше, что люди на войне делятся на две категории: тех, кто убивает, и тех, кто прячется. Тогда к какой категории относился он, фотограф, щелкающий затвором камеры рядом с убийцами, передергивающими затвор автомата, снимающий их жертв, не успевших спрятаться? Кем был он сам — убийцей или жертвой?

А может быть, отец ошибался, или правота его относилась к прежним войнам, отличавшимся от этой, нынешней? Возможно, теперь появилась третья, странная, какая-то даже потусторонняя категория людей: те, кто упорно продолжает делать вид, будто ничего не происходит. Часто Саше приходилось наблюдать странную картину совершенно обыденного поведения людей на фоне пляшущей вокруг смерти. К примеру, в Сараево, где линия фронта проходила по улицам пригородов и перестрелка велась практически через шоссе, из одного ряда домов по другому — даже там в соседнем дворе люди могли мирно вскапывать огород, будто не слыша свист летящих над их головами пуль и грохота снарядов, рвущихся в сорока метрах от окучиваемой грядки.

Казалось, их интересовал исключительно конкретный кустик картофеля — в точности как Сашу, тщательно вычисляющего подходящую диафрагму перед тем, как сфотографировать расстрелянного ребенка. Или это тоже был всего-навсего один из способов спрятаться, убежать от невозможной реальности? Ведь в реальном мире спрятаться было так трудно: убийцы находили и вытаскивали тебя и твоих детей из любых погребов и схронов… Да и можно ли безвылазно просидеть в погребе неделю?.. месяц?.. год? И люди прятались в упрямое непризнание того, что весь этот ужас может происходить в созданном благим Богом мире.

В ноябре 92-го Саша вместе с большой группой журналистов оказался в городке под названием Пале, ставшим столицей боснийских сербов. Расположенный в считанных километрах от сараевского фронта, он выглядел на удивление пасторально. После полудня зашли перекусить во вполне приличный ресторан. В углу шумела пьяная компания, одетая по местной моде: в разномастный камуфляж без знаков отличия.

— Русские добровольцы, — шепнул Саше местный пресс-атташе. — Казаки. Пьют по-черному, но воюют хорошо. Вы только на них лучше не пяльтесь: чуть что, лезут драться. Сумасшедшие на всю голову… Не смотрите, не смотрите!..

Но было уже поздно.

— Эй ты там! — крикнул по-русски через весь зал здоровенный бугай в буденовских усах и кепи с кокардой четников. — Да-да, ты, с фотоаппаратом — журналюга. Ты чего на меня вылупился, сука немецкая? Снять хочешь? Щас я тебе рыло-то начищу… Падлы… Мы тут кровь проливаем, а они — понапишут всякого дерьма…

Он встал, с грохотом опрокинув стул, и покачнулся. Саша быстро сунул аппарат в кофр и отодвинул от греха подальше, на случай драки. Сидевший рядом репортер побледнел. Бугай надвигался на них с самыми серьезными намерениями, цепляя по дороге столы и стулья, и, казалось, ничто уже не может остановить его танкообразного приближения.