Паскаль Брюкнер - Любовь к ближнему Страница 37

– Себастьян, Лорен, вы великолепны, вы боги!

Она тоже принялась целовать ее, теребить, щипать, ласкать ее соски. Лорен распалялась, ее сотрясали толчки, она дрожала, как гора студня. Толстуха стонала, кричала, ее нежный голос был подобен пению сирен, манящему в ночи моряков, подплывших к гибельным рифам. В моем воображении теснились водные образы, перед мысленным взором спаривались океанские монстры, гигантские осьминоги на головокружительных глубинах оплетали друг друга щупальцами. Она проявляла грациозность, которая при ее неподъемной тяжести не могла не изумлять. Доре была предоставлена честь первой пробиться к ее лону, к маленькому, как у девочки, алому кораллу, который я увидел на считаные секунды, прежде чем его снова скрыли тяжкие складки. Самые тучные – воплощение целомудрия, ведь полнота скрывает их наготу. Увязнув по самые плечи, напрягая все силы, моя возлюбленная обрабатывала языком Лорен, ляжки которой я усилием атлета, держащего колонны храма, пытался сохранить в разведенном состоянии. Наша хозяйка предпочла бы традиционное проникновение, но угол, под которым могли раскрыться ее ляжки, и сами их чудовищные размеры делали это осуществимым разве что при содействии бригады грузчиков. Пришлось прибегнуть к здоровенному вибромассажеру, издававшему нежное кошачье урчание. Процедура затянулась на долгие часы, так как Лорен вошла во вкус и пресыщение никак не наступало. Гладиаторская битва забрала у меня все силы, мой член лежал на щеке у женщины-горы, как большое мокрое насекомое. От счастья она бурно всхлипывала. Каждый всхлип, зарождаясь у нее под веками, завершался, как волна, где-то между ляжками и коленями, вынося наружу соль и радость. В четырех стенах свершилось преображение медузы во вместилище любви. Из соседней комнаты, дверь в которую оставалась распахнутой, Поль во всех подробностях, жадно наблюдал за тем, как мы покрываем его сестру. Доре пришлось еще раз побывать у него, чтобы утолить его вновь пробудившийся аппетит; после первого раза она повязала на его фаллос золотую ленточку, чтобы обозначить его местоположение, не дав снова утонуть в животе. Когда он кончил, издав душераздирающий крик, дом заходил ходуном, весь город Версаль, боюсь, испытал нешуточный толчок. В разыгравшемся таинстве все четверо претерпели преображение.

Когда пришло время расставания, за окнами уже смеркалось. Лорен и ее брат лили слезы на своих смятых простынях, среди изрытых подушек, от их бесформенных тел исходил сильный морской дух. Внизу мадам Лесюэр, вернувшаяся из кино – она пересматривала «Восемьдесят тысяч лье под водой», – смирно ждала нас, сидя на кухонном табурете, готовая терпеть бесстыдство своих отпрысков. Мне было любопытно, слышала ли она громогласный вопль своего сына. Она угостила нас горячим шоколадом и лимонным тортом, было уже восемь часов вечера. Дора, впав в лирическое настроение, не жалела похвал «ребятишкам» и не скрывала сущность нашего с ней апостольского служения. При ней редко удавалось спуститься с небес на землю: ведь мы были не вульгарными торговцами сексом вразнос, а колоссами любви, призванными одаривать человечество счастьем Мадам Лесюэр, державшаяся достойно и чопорно, ответила просто: «Я молилась за вас». Поди пойми, пыталась она смягчить своей молитвой грех нашего беспутства или приближала наш успех.

– Мы тоже! – подхватила Дора. – Знаете, мадам, на пике чувственного наслаждения мы предстаем пред Господом во славе Его, празднуем акт Творения.

Хозяйка дома вздрогнула от этого утверждения и не стала продолжать беседу. Мы получили немного больше сверх обещанного вознаграждения. Близнецы что-то воодушевленно верещали у себя на втором этаже, умоляя нас задержаться. Мы взяли такси. Редко я понимал так ясно, как в тот вечер, смысл понятия «священство». Мы стали светскими святыми и, возможно, заслужим когда-нибудь канонизацию.

– Наивысшая цель существования, – говорила Дора, – это обручение истины и красоты. И пускай мир осуждает нас, считая безумцами и больными. То, что человеческий разум числит безумием, разумно пред Господом.

– Дора, – твердил я восторженно, – ты возвратила меня в мир, ты внушила вне веру в человека. Как могу я после этого вернуться в страну обыденности?

Чуть позже мы пировали в хорошем ресторане, танцевали в клубе на правом берегу. Вернулись мы на заре, пьяные от блаженства. Над нами бледнели молочные светильники фонарей. Улицы выплетались из ночи, обернутые в фиолетовое мерцание. Под эхо наших шагов, в плывущем из пекарен аромате свежих круассанов и багетов Дора грезила во весь голос: мы создадим фаланстеры[15] любви, наймем самых красивых, самых красноречивых девушек и юношей, которые будут утешать несчастных, множить богоугодные дела. Она посетит монсеньора Люстиже, главного раввина Ситрука, имама Парижской мечети и уговорит их открыть благотворительные заведения рядом с культовыми. Но, включив свет у входа в свой дом, мы прочитали на стене лестницы жирную, сделанную краской из баллончика надпись:

«Виржиль Кутанс и Дора Анс-Коломб – две шлюхи».

А на дверях обеих наших квартир красовалась расшифровка:

«Платная давалка, тариф от 100 евро».

Глава VIII

Большой грабеж

После нашей версальской проделки страх постоянно сжимал мне затылок, словно в него впилась когтями хищная птица. Угроза таилась повсюду, каждый прохожий мог на меня напасть, каждый подъезд выглядел ловушкой. Весь город подглядывал за мной, шептался за моей спиной. Участились анонимные телефонные звонки, но ни смена номера, ни попадание в закрытый список абонентов ничего не давали: нас тут же обнаруживали и снова начинали нам трезвонить. Ночами у нас на дверях появлялись оскорбительные надписи мелом или рисунки; нам на половики подбрасывали дохлых мышей и крыс, я выгребал из своего почтового ящика письма с изображением черепа или некрологи в связи с моей кончиной. Я читал эти творения с растущим смятением. Снимая телефонную трубку или спускаясь на улицу, я неизменно боялся худшего.

Гражданская война

Подать жалобу мы боялись, понимая, что сами балансируем на грани закона. Я так часто стирал граффити тряпкой с растворителем, что в доме начали судачить. Соседка снизу, приветливая старушка, попахивавшая прошлым и оказывавшая нам мелкие услуги, несколько раз поднималась ко мне с известием, что слышала о нас чудовищные вещи. Ведь это наверняка клевета? Усердный чиновник, вроде меня, не может быть приверженцем подобного распутства? Управляющий домом готовил собрание владельцев квартир, чтобы потребовать нашего выселения. Мы рассеивали опасения своей престарелой доброжелательницы, угощали ее чаем с пирожными. Тем не менее положение неуклонно ухудшалось. Дора не знала, как с этим быть. Она отвечала мне ласковым голосом фанатички:

– Не держи зла на ненавидящих нас. Это расплата за наше рвение. Станем собирать их плевки, как лепестки роз…

В наши отношения вдруг вернулось былое напряжение. Для нее законы гостеприимства не знали исключения. Любой возжелавший Дору мужчина, даже последняя развалина, кружил ей голову. Наихудшим отбросам общества она отдавалась с горячностью, граничившей с самопожертвованием. Ее тело было всего лишь инструментом Господа, она предлагала его в кредит, даже задаром. Она превращалась в заложницу всех своих преследователей, даже самых жалких, ценных именно своей бедой. Теперь она ходила по больницам, навещала больных на последнем издыхании, зажившихся старцев, чтобы одаривать их предсмертным возбуждением. Ее потрясали эти изможденные, изголодавшиеся существа, она по-своему творила над ними обряд соборования. Я представлял этих несчастных – агонизирующих, уносящих на тот свет последнее впечатление – нагую молодую женщину, предвкушение рая, ласкающую себя между аппаратом искусственного дыхания и капельницей. Это явно затмевало утешительное пустословие болтуна в сутане. Ее прогоняли, грозили вызвать полицию, и тогда она бралась за медицинских сестер и врачей. Я ждал ее снаружи, в кафе, сходя с ума от тревоги, как бы ее не отдубасили. Обычно она выходила сухой из воды. Но соскальзывая все ниже по роковой спирали, моя неразумная пророчица все больше рисковала. Однажды зимним вечером на перроне станции метро «Криме», где ночевали бездомные, ее чуть не задушил здоровенный бродяга, смрадный язвенник. Дора вздумала проповедовать бомжам коллективную любовь, раздвигая у них перед носом ноги, чтобы получше раззадорить. Спасением она была обязана внезапному появлению двух контролеров, помешавших им сбросить ее на пути. С улыбкой помешанной она принимала тронутых и смердящих, достигала вершин жертвенности, не различая уже блаженства и боли. После этих марафонов совокупления она могла неделю проспать, а потом, помолодевшая, снова взваливала на себя свой филантропический груз и позволяла любому раздирать ее на части. Ей грозила гибель, так сильно было ее стремление к самопожертвованию. Не будь я таким трусом, я пробудил бы ее от гипноза. Она не слушала меня, ставила меня на место улыбкой. Ее безумие неизменно превращалось в пир разума, уродство в красоту, плевок в ласку. Но после плевка она уже не могла восстать к поэзии, механизм был сломан. Какой бы высокомерный вид она на себя ни напускала, обман был уже невозможен: она превращалась в нимфоманку, больную словесным недержанием, в шлюху-тараторку. Не стану описывать двусмысленные ситуации, в которые ставила меня Дора, мерзкие положения, из которых мы вырывались с риском для здоровья и даже для жизни. Она снюхалась с совершенно опустившимися типами, с деклассированными буржуа, изголодавшимися альфонсами, торгующими своим телом наркоманами, алчными жуликами. Нас подмяло наше ремесло, мы превратились в сексуальных пролетариев.