Макс Фриш - Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle Страница 37

Хозяин, то и дело заезжавший посмотреть, был разочарован размерами, что на первом этапе строительства было естественно. Он представлял себе все это больше. Амман понимающе молчал. Со своей стороны он наслаждался освобождающим моментом: ничего уже нельзя было изменить. После недель вычерчивания планов, бесконечных новых набросков, когда корзины для бумаг заполнялись облаками скомканной бумаги, наконец появилось решение, и, обращенное в дело, это решение теперь рождало чувство избавления. Амман почти каждый день отправлялся на стройку, удивлялся безразличию рабочих; землекопы с потными спинами стояли в узкой траншее и выбрасывали наверх комья коричневой земли, которые едва не попадали в архитектора, расхаживавшего по стройке в светлых брюках; пивные бутылки лежали в зелени лужайки словно пустые гильзы после боя… Вечером, после того как последний рабочий со своим опустевшим рюкзачком усаживался на велосипед, время от времени появлялась его молодая жена, чтобы выслушать объяснения мужа касательно вещей, далеко не всегда для нее интересных. Разумеется, ей все невероятно нравилось! Амман вежливо помогал ей подняться на верхний уровень лесов, одаривая ее великолепной возможностью вознестись выше деревьев и смотреть вниз на тенистые вечерние лужайки, где высокие стебли вспыхивали в последних лучах солнца. После этого они рука об руку отправлялись домой, лугами, вдоль лесной опушки, меж синевато-зеленых полей поспевающего овса. Даже в опускающихся голубоватых сумерках слышались короткие движения холодных кос. Прекрасное было время.

Амман, насвистывая, стоял в своем белом халате у чертежной доски, продолжая работу до глубокой ночи. На его столе громоздились образцы дерева, вяз и ясень; особенно нравился ему вяз — ильм, как называют его специалисты. Он хотел отделать столовую ильмом, тогда как Хозяин, естественно, думал только об орехе, как и большинство: они только и знают, что орех и ель, ель считается пошлой, орех — благородным. Так что будет орех! Они и ели-то не стоят… Это была настоящая борьба. Появлялись мастеровые. Наклонив голову и держа шляпы в руках, они выслушивали, как архитектор посвящал их в дальнейшие планы, а Гортензии не часто удавалось повидать мужа, бегавшего за предпринимателями как мальчишка пастух, который гонит коз в горы, то щелкая кнутом, то бросая камни. Он ждал в мастерских, в шуме завывающих пил, обсуждая свои дела под суровую песню: от каждой доски, отправленной под пилу, эта песня взмывала ввысь и со стоном обрушивалась вниз. Он бродил с партнерами по сугробам опилок, по шуршащим как осенняя листва стружкам.

Чувство ответственности подогревало любознательность Аммана, и, проходя мимо других строек, он принимался их обследовать, двигаясь по ним с решительным видом и не расставаясь с разложенным метром, так что рабочие и управляющие, вместо того чтобы выставить чужака, чаще всего встречали его с полной благожелательностью, даже когда он путался у них под ногами. Если при этом случался заказчик, то и он, не очень понимая, кто этот молодой человек и чем он занят, дружелюбно кивал, приподнимая шляпу, и не мешал посетителю, полагая, что это пойдет на пользу делу. Местный архитектор, которого можно было опознать по невысокой шляпе, с вежливой сдержанностью приветствовал незнакомца, принимая его за родственника или приятеля заказчика, а то и какого-нибудь знатока или человека, озабоченного поисками добрых дел. Вот он, сложив руки за спиной, почтительно и вместе с тем непринужденно осматривается в пустых гулких комнатах, измеряет ширину туалета, уголки его губ вздрагивают, а он молча обводит взглядом пространство, с видом весьма компетентным, словно восхищается грандиозным полетом купола собора Святого Петра… На своей собственной стройке Амман оказывается куда менее настырным, там уже появляются плотники и жестянщики, разворачивают перед ним свои планы, выцветшие и мятые, со следами земли и дождя. Он представлял себе это иначе? Как же мало существует людей, которые, если мы признаемся им в нашем промахе, не постараются извлечь из этого хоть какую-нибудь выгоду — пусть всего лишь блаженное ощущение от возможности презрительно глянуть на нас сверху вниз; но в то же время неожиданно обнаруживается благородство, которому не нужны чужие недостатки, которое черпает уверенность в своих силах не из зловредного или надменного презрения к другим! Это благородство может предстать в образе старого жестянщика с морщинистым лицом. Заведенный порядок то и дело нарушается, работы приостанавливаются, но всякий раз как-то все налаживается, и он испытывает радость жизни, стоя среди шума работ, ощущая бесстрастное и трезвое счастье осуществления замыслов, мужское счастье от того, что вопрос с деревом для столовой удалось разрешить.

Хозяин, до того очень вежливый, порой даже готовый кивнуть головой, чтобы не лишать молодого архитектора его детской радости от собственного творения, резко изменил свое поведение с того дня, как в кухне и ванной была уложена плитка цвета слоновой кости, а в вестибюле — керамическая плитка кирпичного цвета; он вдруг испытал искреннюю радость… Утреннее солнце как раз обдало своим жаром плитку. Маляр в бесшумных войлочных шлепанцах, добрый человек, порой заикавшийся и понимавший только объяснения, произносимые командирским голосом, покрасил на пробу водосточную трубу рядом с полосой предполагаемой штукатурки. Хозяин и Ивонна стояли на улице, на достаточном удалении, позволяющем увидеть общую картину, Амман был рядом, скрестив руки на груди, словно Господь Бог на шестой или пятый день творения, потому что — и увидели они, что это хорошо. В особенности утреннее солнце, игравшее на грубой штукатурке, восхитило Хозяина как ничто ранее. Когда же внутри покрыли морилкой первые балки, он испытал почти восторг, которому Ивонна не стала мешать, да и Амман не обращал внимания на то, что восторг это вызван главным образом вещами, которые нельзя было отнести к числу его заслуг, — вроде того утреннего солнца, что удачно осветило штукатурку.

Он радовался другому.

Ивонну, супругу Хозяина, он вообще не понимал. Она поглядывала на него, трезво и пристально, порой даже и улыбаясь, но разговор с ней шел как сквозь стекло, о чем она думала, понять было невозможно. Она понимала, не слушая, а слушала она Ганса-Вальтера, своего маленького сына, одновременно объясняя мужу, что имел в виду Амман…

Не очень-то приятно было ему находиться с этой дамой.

Мало что могло показаться Амману прекраснее растущего дома, времени, проводимого на лесах, солнца и ветра, и облаков, проплывающих между этажами, — дом еще открыт всем просторам! Порой в него влетает водоворот сухих листьев, первый шелест осени. Она пришла опять. В садах у деревьев — лестницы, на скошенных лугах дремлет серебряная прохлада, тянет горьковатым дымком, как тогда, когда они впервые оказались на этом участке, а еще в воздухе стоит сладость созревания, из опавших груш с жужжанием вылетают осы. Бокал этих дней полон синевой и тишиной, которую не нарушает стук рабочих; полон запахом дерева, смолой, стекающей по сосновым балкам, светлыми липкими каплями, от которых пальцы начинают пахнуть воспоминаниями детских лет, — все это еще живет в строящемся доме, гулкие удары молотков, пыль, голоса, ругань, люди в синих штанах и шапках… Тишина вечернего солнца на маленькой горке битого кирпича.

На вечер они были приглашены в гости; последнее, что услышала Гортензия, был вопрос мужа о запонках для его фрачной рубашки, потом он выругался и снова принялся насвистывать в ванной. Появившись в дверях во фраке, при полном параде, несколько раздраженный ее долгим отсутствием, он обнаружил Гортензию лежащей поперек кровати, с разбросанными руками и откинутой набок головой, в шелковом многоцветье вечернего платья. Он взял ее за руку, она молча покоилась в тихом счастье головокружения, принесшего ей верную весть. Они были женаты всего год и как-то не ждали этого. Амман открыл окна, потом развязал ей ботинки.

— Что ты так смотришь на меня? — спросил он ее. — В чем дело?

Если бы она могла пошевелить языком, она бы исповедовалась перед ним! На его предложение она согласилась только назло художнику. В церкви, в подвенечном уборе, ее настигло просветление, сарказм сказал ей все. Дома она отдалась ему с закрытыми глазами и увидела другого, которого с этого часа возненавидела навеки…

— Я так рада, что ты здесь! — проговорила она, тяжело дыша, преодолевая дурноту обморока. Он стоял во фраке, высокий и здоровый, простой и несомненный отец ее ребенка. Он был уже не мальчишка, как долгое время можно было думать, он был мужчиной, молодым мужчиной, надежным спутником, немногословным, сердечным в своих поступках… Гортензия любила его.

Весной она родила.

Это была девочка, чуть не стоившая молодой матери жизни; бледно-серая лежала Гортензия рядом с красным кричащим существом, а у Аммана на глазах были слезы.