Фаусто Брицци - 100 дней счастья Страница 37

– Извините, я зашла посмотреть, что здесь продается. Интересная вывеска.

– Мы продаем разговоры, синьора. Хотите чаю? Или мяты заварить?

Она явно смущена, но не уходит.

– Спасибо, да.

Мы принимается за работу. Я мою чашки, Джанандреа ставит чайник, Массимилиано провожает женщину к дивану и развлекает ее разговорами, как умеет лишь он один.

Я уже говорил, но хочу повторить. Если бы мне было суждено прожить дольше, я бы развил целую сеть таких магазинов. Это могло бы спасти мир.

Пока новая клиентка поверяет нашему другу, что только что лишилась отличной работы, я улыбаюсь и с видом идеального английского дворецкого спрашиваю:

– Вам с молоком или с лимоном?

– С молоком, – отвечает она уже пободрее. – Сахара не надо, спасибо.

Я смотрю на своих новых друзей: мы отличная команда, работающая на восстановление хорошего настроения.

– 36

Для каждого контакта я поставил свою мелодию, так что, когда мне звонят, я уже знаю, кто это. На номер Умберто я установил тему на трубе из «Индианы Джонса», это его любимый фильм.

– Ты поедешь во Фреджене? Все будут!

– Кто это – все?

– Три мушкетера!

Мне страшно попасться в ловушку: устроят какую-нибудь клоунскую дискотеку на пляже, где нужно будет отрываться по полной, или, того хуже, пригласят какого-нибудь юмориста, который будет демонстрировать коллажи из переработанной туалетной бумаги.

– А где вечеринка? Мне нужны все подробности, я вам что-то не доверяю.

– Я же сказал: поедем во Фреджене.

– Да, но зачем?

– Смотреть на закат!

Он говорит, что в последнее время вошло в моду прощаться с закатным солнцем. В прошлую субботу он узнал об этом на свидании от одной журналистки-вегетарианки. Свидание оказалось первым и последним. Но она рассказывала, что около тысячи человек съезжаются на пляж попрощаться с нашей звездой. Просто с ума сойти.

Я соглашаюсь. Ладно. В восемь вечера я уже паркуюсь у набережной и догоняю Коррадо и Умберто, которые стоят у входа на бесплатный пляж. На берегу действительно около тысячи человек, но вместо легкого летнего ветерка дует леденящий северный ветер, редкий для этого времени года.

– Во сколько начало? – слышится шепот в толпе. Кое-где раздаются жалкие аплодисменты. Кто-то устроился прямо на песке на одеяле. Другие пристраиваются за столиками для пикника, виднеются несколько палаток, звучит гитара. Крошечный Вудсток на римском побережье. Из лагеря скаутов доносятся бессмертные песни Боба Дилана. Кто-то рискует воспроизвести даже несколько хитов Джоан Баэз.

Наша мушкетерская тройка устроилась чуть поодаль на полотенце. Мы сняли ботинки, а Умберто нацепил бандану. Я даже не знаю, пора ли уже переполняться романтическими чувствами или достаточно просто ощущать себя идиотом в компании идиотов.

В какой-то момент наступает сакральная тишина.

Шоу начинается.

Кто-то страстно целуется, кто-то поедает бутерброды, кто-то клянется в вечной любви, кто-то стеклянным взглядом уставился в пылающий горизонт, кто-то с криками лезет в море прямо в одежде, кто-то болтает по скайпу с девушкой, которая живет в другом городе, кто-то решает воспользоваться общей расслабленностью и запускает руку в чужую сумку, а кто-то снимает на камеру этот невозвратимый миг. Я знаю, придет время, и закаты можно будет коллекционировать: ты видел закат двадцатого августа в Санта-Маринелле? Не-а, такого у меня нет! Но у меня есть рождественский закат на Мальдивах, который стоит аж трех. Коллекционеры закатов вместо солдатиков.

Если пойдет такая мода, скоро для привлечения туристов не понадобится ни Эйфелева башня, ни Колизей, ни пирамиды. Достаточно будет всем известного ежедневного природного явления. Если снимок стоит примерно семь евро, то сколько же стоит единственный и совершенно неповторимый настоящий закат, какого не скачаешь в интернете? Недешевое удовольствие: море, пляж, солнце и все остальное, таких спецэффектов ни за какие деньги не купишь. Это тебе не Голливуд.

Когда солнце выходит на сцену, под конец представления (заранее известный, но все равно прекрасный финал), у меня на глаза наворачиваются слезы. Даже Коррадо растроган, и, пользуясь тем, что уже стемнело, он удаляется в кусты с какой-то подавленной девицей-пустышкой из ближайшего поселка.

Пока народ расходится, как в кино, когда идут титры и смотреть уже как бы нечего, мы с Умберто сидим и глядим на море. Нам хорошо вдвоем в тишине. Раньше я заезжал за ним, мы шли в кино или в театр, а потом возвращались домой, промолчав почти целый вечер. Только настоящие друзья или любящие супруги могу чувствовать себя хорошо в полной тишине.

Первым подает голос Умберто.

– Мы уезжаем.

– Не понял.

– Мы уезжаем.

– Кто это мы?

– Ты, я и Коррадо. Я беру отпуск на неделю, Коррадо поменяется сменой. И мы уезжаем. Как в старые времена.

– Но я не могу…

– Почему это? До конца учебы еще десять дней, Паола будет работать, дети учиться. А ты что будешь делать? Бродить по улицам в одиночестве? Так ты решил провести свои последние дни?

На такой прямой вопрос ответ напрашивается сам собой: конечно, нет.

– Мы втроем поедем в путешествие по Европе. Оторвемся, тебе не повредит поднять настроение.

– А куда поедем?

Меня поражает уверенность, с которой он отвечает:

– Поедем по InterRail. Дорога приключений. Сокращенная версия.

Я удивленно смотрю на Умберто.

Это волшебное сочетание InterRail.

Оно сразу вызывает в памяти запах поджаренных солнцем рельсов, вкус ночных приключений с веснушчатыми датскими девчонками и звон упавших в автомат телефонных жетонов. Это сочетание – почти что синоним фразы «мне восемнадцать».

– В сорок-то лет мы снова поедем по InterRail?

– А почему бы и нет? Назови причину.

– У меня рак.

– Это говорит только за. Назови другую.

– Мне надо тренировать ребят на чемпионат.

– Ты всего-то одну игру пропустишь.

– У меня нет рюкзака.

Мои разумные аргументы иссякли.

– Купишь новый. Отправляемся в воскресенье вечером.

– А почему вечером?

– Потому что ночной поезд дешевле, кроме того, сэкономим на ночевке.

– У меня есть кое-какие сбережения, немного, правда.

– Для таких путешествий деньги не нужны.

Подозрения, что меня заманили в ловушку, начинают оправдываться. Коррадо появляется из своего гнездышка-куста. Он уже расквитался с девицей.

– Ну что, едем? – спрашивает он с заговорщическим видом.

Так это не было спонтанным предложением, эти хулиганы давно разработали план, а я до сих пор еще с ними общаюсь.

– Мы договорились, – отвечает Умберто.

– Ничего мы не договорились. Мы просто взвешивали все «за» и «против».

– «За» полным-полно, «против» ничего. То есть в воскресение едем, – подытоживает Коррадо.

– Нет, ребята, я пас.

Еще десять минут меня пытаются уговорить. Но это не так-то просто. С одной стороны, идея путешествия мне ужасно нравится, но с другой, мне страшно. Я нездоров, боли все чаще, все сильнее. Не думаю, что мой ненавистный онколог одобрил бы такое предложение. Да и Паола бы не одобрила.

Домой я еду один.

Девяносто километров в час.

Дальний свет.

Радио.

Том Уэйтс.

Растрепанные мысли.

Сто двадцать километров в час.

Прерывистая белая линия на асфальте.

Глаза закрываются.

Закрываются.

Машину слегка заносит.

Глаза тут же открываются.

Звоню Массимилиано, чтобы немного поговорить и не врезаться в ограждение из-за приступа сонливости. А то подумают еще, что от отчаяния я покончил с собой.

После первого же гудка он отвечает, как всегда, бодр и весел.

– О, привет, Лучио! Как дела?

– У тебя клиент?

– Нет.

– Тогда через полчаса я у тебя.

Он не возражает.

Я приезжаю в его магазин, когда уже почти полночь. Улицы Рима постепенно пустеют. Несмотря на всемирный кризис, среднестатистический итальянец старается спастись из раскаленных асфальтовых джунглей, пусть даже дальше тещиного домика в деревне убежать не получается.

Я рассказываю Массимилиано о поступившем предложении.

– Идея неплохая, – замечает он.

– Они меня жалеют, вот и предложили.

– Я так не думаю. Они предложили, потому что сами хотят поехать. Им это тоже пойдет на пользу. Ведь это твои друзья, и хотя ты этого не замечаешь, твоя болезнь причиняет им боль.

До этого момента мне не приходилось думать о том, как влияет моя болезнь на дорогих мне людей. Кто знает, быть может, Паола ходит такая хмурая, потому что уже теперь пытается примириться со своим неизбежным вдовством.