Анхела Бесерра - Музыка любви Страница 37

Видя, как его воздушная фея идет, словно осужденная узница на казнь, Жоан не мог сдержать слез. От фигурки Соледад веяло безысходностью, даже тень ее казалась больной. Достучаться в окна ее души не представлялось возможным, их загораживали тяжелые ставни, запертые на засовы: она его не видела. Однако у него оставалась надежда послать ей последнее «прости» другим путем, открытым по недосмотру. Он собирался усладить ее слух, подарить ей сонату, песнь его любви.

Мадам Тету, добившаяся от юноши признания во всех их горестях, уговорила одного из своих постояльцев, чудаковатого богача, имевшего слабость к артистам, доставить свой старый рояль в порт для весьма необычного выступления. Жоан, опередив всех на своем неказистом, но резвом мотоцикле, прибыл заранее, одетый в льняной костюм, подарок доброй мадам Жозефины. С бешено бьющимся сердцем он готовился проститься с возлюбленной так же, как принял ее в свое сердце: играя TristesseШопена.

Едва Соледад вышла из «ягуара», пальцы Жоана пробежали по клавишам, вызывая к жизни музыку гениального поляка. И зашатались стены темницы, засовы обратились в пыль... Всего на миг, но для Жоана этот миг обратился в вечность. Слезы и музыка заменили им нерушимый обет.

Крошечными воздушными змеями тревожные ноты полетели в небо — свободные, они изящным вихрем окружили Соледад: до, соль, ре, ля, ми, си... Множились и множились, прикасаясь к ней, лаская, целуя, приводя в исступление... анданте маэстозо... аллегро виваче... ларго аппассионато...пока целиком не подчинили, не захватили ее. Гнев, боль, предчувствие разлуки, недостижимая любовь превратили нежную сонату в симфонический смерч, своей незримой мощью соединяющий их души перед лицом всего мира. Губы Соледад приоткрылись, еле слышный стон вырвался на волю, призывая ветер... и ветер откликнулся, пришел, подхватил безумствующие вокруг нее звуки. Лихой озорник, он бесцеремонно подтолкнул в спину Бенхамина Урданету, тот и сам не заметил, как очутился на корабле; Пубенса и Соледад Мальярино безвольно опустились к ногам девочки, владеющей тайной силой ветров и непокорной любви.

Поощряемый капризным ветром, белый воздушный змей лебедем взмыл ввысь, неся на трепещущем хвосте красный конверт, словно стремясь окрасить облака в цвет страсти, и небо приветствовало его полет.

Лайнер вышел в море, унося на борту Соледад. Вслед ей неслись прощальные отзвуки симфонии-вихря. Месье Филипп продолжал разматывать метры бечевки, которую змей жадно рвал у него из рук. Когда судно превратилось в белое пятнышко на горизонте, он, как было уговорено с Жоаном, отпустил змея на свободу, доверив его судьбу волнам и ветру.

На протяжении всего пути через Атлантику Соледад день и ночь слушала незримый рояль Жоана Дольгута. Змей, свисающий с мачты, оберегал ее покой — он запутался в американском флаге, покачивая на хвосте принесенный конверт. В один прекрасный день Соледад, призвав на помощь порыв ветра, исхитрилась его снять, спрятала за корсажем и бережно хранила до конца путешествия. С отцом у нее на некоторое время установился молчаливый вооруженный нейтралитет.

Когда они прибыли на родину, разразилась война. В Европе — Вторая мировая. В семье Урданета Мальярино — война между отцом и дочерью.

Соледад превратилась в томную девицу с отсутствующим взором. Большую часть времени она проводила в скорбном молчании. Безучастная в школе, словно марионетка на веревочках, по возвращении девушка часами просиживала на пороге дома в ожидании почтальона, который никогда не приходил. Забравшись в кресло-качалку во внутреннем дворике, она слушала птичьи трели и бережно перебирала в памяти мгновения, пережитые в Каннах, — волшебный сон, похоронивший ее заживо. Чтобы насладиться созерцанием фотографии, полученной от Пубенсы, она завела себе целый ритуал: закончив домашние задания, запиралась в ванной на все замки и до боли в глазах всматривалась в лицо своего пианиста, осыпая поцелуями снимок. Еда ей опротивела, она питалась, только чтобы не умереть с голоду, и частенько бежала затем в уборную освобождать бунтующий желудок. Писем от пианиста не приходило, и сомнения начинали точить душу. Но она неизменно носила подаренное Жоаном колечко, постепенно темнеющее, и отказывалась снимать его, несмотря на мольбы матери и угрозы отца.

После возвращения из Европы Пубенса ни разу не заводила разговора о случившемся — как будто и не было ничего. Соледад так обижалась на это, что перестала даже с ней здороваться. Пубенсу больно ранило поведение кузины, но что-либо изменить она была не в силах. Дядя вынудил ее дать обещание, что никогда больше она не упомянет Жоана Дольгута в присутствии Соледад, и особенно наедине с нею. Что не будет поддерживать в ней надежду, не будет подливать масла в огонь безрассудного увлечения — ради блага кузины да и своего собственного. Монахини обо всем знали и готовы были принять ее в любой момент, когда только пожелает Бенхамин Урданета, главный попечитель монастыря, в качестве простой прислужницы, как он и грозился. На все была воля — отныне злая воля — ее неумолимого дяди. Даже Соледад Мальярино не могла ничего поделать.

А ее муж каждую неделю получал письма официанта и складывал одно за другим в сейф, не тратя драгоценного времени на их чтение. Одно послание было адресовано ему лично, но Бенхамина и оно нисколько не заинтересовало. Наступило Рождество, а Соледад Урданета, несмотря на ежедневные бдения на пороге, так и не дождалась весточки от своего пианиста.

— В котором часу приходит почтальон? — спросила она однажды свою старенькую няню.

— В любом. Всегда и никогда. Этот богом забытый угол не то что центр Боготы, дитя мое Соледад.

— Не зовите меня так больше. Я не дитя, я помолвлена.

— Ах, дитя мое, у вас еще вся жизнь впереди.

— Моя жизнь кончилась, Висента. Отец оборвал ее собственными руками.

— Не говорите так. Он только добра вам желает.

— Порой и добро убивает. Его добро пронзает кинжалом. Он убил мою любовь к нему, мое уважение, мою дружбу с Пубенсой. Убил мое счастье в Каннах, когда подверг меня этой страшной пытке: находиться так близко от любимого и не иметь возможности даже видеть его!

— Он не дурной человек, поверьте. И хорошие люди совершают ошибки.

— Он эгоист!

— Тише, тише, здесь и стены имеют уши.

— Так пусть слышат! Я их не боюсь, весь страх уже выблевала.

— Дитя мое Соледад, не впускайте в душу ненависть, этак вас желчь задушит. Хотите, приготовлю вам очищающую ванну с травами?

— Вы бы лучше им такую ванну приготовили, Висента, не то, глядишь, насквозь прогниют.

— Пресвятая Богородица! Уж не демон ли в вас вселился в этом путешествии, детка? Отца с матерью почитать должно.

— Висента, раз и вы мне не верите, наверное, я и вправду утратила разум. Никто не хочет меня понять... Но почему, почему он не пишет?

— Знаете, душенька, там ведь война идет. Может, у них почта не работает, вот он писем и не шлет. Почтальона-то я видела своими глазами, был тут да приносил что-то.

— Впредь просматривайте почту, прежде чем она попадет в руки отца. Обещаете?

— Непременно, дитя мое, непременно. Но вы все же постарайтесь примириться с родителями. Что проку от раздора? По-плохому от вашего батюшки ничего не добьешься. Уж поверьте мне, я его чуть не с пеленок знаю. Он всегда был себе на уме.

Висента, однако, не могла знать, что Бенхамин распорядился всю почту из-за границы приносить сразу на фабрику. Влияние его было столь велико, что его слово приравнивалось к закону. Он вращался в одних кругах с министрами, высокопоставленными чиновниками, членами правительства и держал в руках достаточно рычагов, чтобы без труда осуществить любую свою прихоть.

Снег хлопьями ложился на подоконник Жоана Дольгута, словно глазурь на несуществующий пирог. Обдавая все ледяным дыханием, пришло Рождество, а он так и не получил ответа на письма, которые неделю за неделей с благоговейным трепетом посылал Соледад Урданете.

Он изводил себя воспоминаниями об улыбках и поцелуях, взглядах и прикосновениях, перебирая одно за другим, то по порядку, то вразнобой, но как ни старался сберечь в памяти черты ее лица, они постепенно таяли в дымке. Только шаловливый ветерок, ласковый и по-летнему теплый, продолжал без устали овевать его лицо, будто осыпая поцелуями. Он знал, что Соледад навещает его с ветром... знал? Или грезил?.. Разве можно сказать наверняка? Сомнения одолевали его день и ночь. Когда они клялись друг другу в вечной любви, их глаза и губы не лгали, но капля за каплей пугающее молчание подтачивало его дух. Что, если она его больше не любит? Что, если расстояние притупило ее чувства? Что, если она познакомилась с кем-то на том огромном корабле? Что, если этот кто-то принадлежит к ее сословию и покорил ее изысканными манерами? Сомнения множились, подстегиваемые ядовитым голосом ревности.