Николай Кононов - Магический бестиарий Страница 37

встал,

моментально вынул из кармана железнодорожный ключ

…и вышел —

в последнюю дверь в торце последнего вагона.

Вовка не пошевелился.

Еще прошло время.

А оно действительно прошло.

И он завалился на четвереньки, и его стало рвать – сильнее и сильнее.

Я тихо вошел в атмосферу перегара, табачного дыма и людской вони.

Офицеры пробуждались.(Сейчас я сделаю примечание. Оно все испортит. Но я ничего не могу поделать с собой.

Это желание – нанести урон целостности и триумфу завершения этой весьма поучительной и одновременно разоблачительной истории – сильнее меня.

Мне ведь так хотелось лишить последний эпизод статического статуса, сделать его ущербным, изъять одного из героев из хорошо просматриваемого – за время моего насильственного вуайеризма – поля. Ведь неподвижность и однообразие, – на которые обрек меня Васька, подсунув мне себя и своего друга, как колоду порнографических карточек, – вывели мое тогдашнее ощущение зрелища их совокупления на странные сакральные просторы.

Он ведь хотел, чтобы и я поклонился его животной сущности в том вагонном прокуренном тамбуре, как в капище…

Как Вовка.

Вот так.

И он все-таки увлек меня, ведь я превратил его, наделив правом выйти в никуда, исчезнуть, – во всесильного жреца и распорядителя таинств.

Но ничего такого не было. )

_________________

Тогда так.

Сплюнув на жирный железный пол, мрачной полуулыбкой смерив меня, все еще держащего дверь тамбура, он присвистнул высоким фальцетом, будто ударил меня мокрым прутом:

– Все, пиздец, хватит держать, дурак, расходимся по одному…

Раздел неизлечимых болезней

Источник увечий. Повесть в двух неравных частях

Часть первая. Здоровье

Теперь это просто череда наблюдений, неким образом представших предо мной в совокупности через многие-многие годы. Вот они стали помимо меня, моей воли, особенным связным повествованием. Связность эта особого рода – она одновременно точна и необязательна. Как ни странно, но мне теперь представляется, что в этом совсем нет противоречий. Кто, впрочем, спросит меня о правоте? Тут лучше приуготовить совсем иные каверзы, задать другие вопросы.

Итак, начинаю я еще раз, это не обрывки приснопамятных монологов моего героя, перемежаемые редкими репликами каких-то неглупых собеседников и неких румяных собеседниц, а внятная речь вменяемых молодых прекрасных персонажей… Об этом следует помнить во время чтения!

Не их действия и рывки, не мелочные целенаправленные потуги, а завершенные, простирающиеся в чудное невозвратное далеко деяния.

Вот ведь как здорово – время действительно все расставляет по своим местам.

Вопрос только в том, что такое – место во времени и каковое из всех возможных прозывают странным местоимением “свое”.

Вереница положений, союзов, ситуаций. Их объективная связность и нерасторжимое сродство. И они все в липкой специфической целокупности будто преследуют меня. И я тщетно хочу от них оторваться, опасаясь быть изуродованным и окончательно погребенным под их невидимым спудом.

Им управлял категорический императив. Но совсем не тот, что чудесен и желанен, как звездное небо, а совсем другой. Необъяснимый, вызывающий недоуменье и одновременно тупо рассудочный. Его управляющую им силу можно даже прорисовать схемой простых противовесов – аккуратно и завершенно, словно рыбий скелет или гирьки-подвески Кольдера. Все застыло в опасном опрокинутом равновесии, но чудесно предрасположено к колебаниям.

Единственно чего я опасаюсь в этой истории – быть ироничным. Если так – то он все-таки всех победил. Всех, начиная с себя самого. Обо мне речь не идет.

Хотя, может статься, так оно и есть, ведь что-то саднит и мучит меня, если я уделяю ему, не значившему до определенного момента почти ничего, внимание через столько лет.

Единственное, что я не могу отрицать, так это то, что, глядя на череду его образов, я испытываю не смутную тоску, а подлинный страх перед смертью – его, в частности. И сейчас в моей памяти он предстает в некотором смысле под слоем краски, загримированным, как актер ритуального театра, где наряду с тихими пьесами разыгрываются и кошмарные действа. Он, как фигурант, вполне цел и невредим, но целостность его подозрительна.

Значит ли это, что я тогда уже угадал в нем мертвеца, с которым мне будет назначена встреча?

Одни видимости, за которыми почти ничего нет, кроме того, что я могу их постичь. Но, видя в самом себе хаотический рост не его образа, а особенных эпизодов с его участием, то есть срежиссированных им, я сейчас не испытываю ни раздражения, ни неприязни, ни брезгливости. Хотя, по большому счету, есть в его бессовестном и бесноватом размножении в моей памяти что-то от озверевшего сорняка. И я, по принуждению описывая все эти истории, их из себя выпалываю. Это не так трудно сделать, так как все, связанное с ним, видится мне начисто лишенным интриги – простым, голым, дистиллированным и конечным. Это потому, что жизнь многое из того, что он сделал, – выкипятила и обессмыслила. Тупые случайности, собранные вместе, – как-то потускнели сами собой, хотя все начиналось с очаровательного юношеского блеска, вводившего в заблуждение не то что многих, а без исключения всех и каждого.

Тавтология поденного человеческого времени прерывалась чередой острых соблазнительных восторгов – есть, мол, друг мой, все же ценности (он так восклицал). Ну, какие же? А, вот, возьми, к примеру, – правда и искренность, преданность и благодарность? Чем тебе не хороши? И честность, в конце концов! Да-да, особенно, – скрупулезная порядочность и добродетельная честность.

А он любил проявлять их ярко и выпукло, чтобы все заметили и молча оценили. С младых ногтей он знал, что с ним будет и как, в каковых пределах он может добиться желаемого. Его механика была проста и сбоев не давала. Одним словом, – светлый непротиворечивый человек, можно положиться почти что во всем. Во всяком случае, если он слышал подобное от других, то эта оценка вызывала в нем тихий свет. Сначала он, свет, виделся мне какой-то эманацией искренности и открытости, но потом я понял, что это просто плохо скрываемый лоск самодовольства.

И мне, конечно, вовсе не хотелось бы, чтобы возникло впечатление, будто я описываю обуявший меня непростительный пароксизм брезгливости к этому человеку, точнее, к его тени. Нет и еще раз нет. Я вовсе не свожу счеты. Это и невозможно.

Теперь-то я понимаю истинную химическую природу того лоска. Но тогда этот тихий блеск виделся мне в нем как абсолютный гарант его существования среди оставшихся в живых.

И если бы он перестал так тлеть, то наверняка бы умер.

Еще тогда.

Я, так сложились обстоятельства, такая выстроилась их сумма, стал чем-то вроде его поверенного. До меня доходило, что это суррогат дружбы, но мне было все равно.

Случайно встретившись в университетском коридоре, мы, поболтав, выбрали одну специализацию и проучились три года, встречаясь почти ежедневно. Но некоторое время, предшествовавшее встрече, мы, как говаривал он, не взаимодействовали.

О, мне есть что рассказать о нем, у меня есть слова, чтобы теперь показать его прошедшее небытие.

Это не так уж и трудно, так как ему самому его действия и поступки однажды предстали чистым галлюцинозом.

Я еще приведу пример, доподлинно доказывающий это. Ведь, в общем-то, по большому счету, реальность его почти не коснулась. И что скажешь о нем теперь – ведь нет уже и времени, в котором он существовал, и всей своей жизнью он сделал так, что вспомнить о его существовании там невозможно. Не пестовать же мне свою мстительность. Она уже ни к чему не приложима.

И вот меня не оставляет саднящее чувство, сопутствующее этим воспоминаниям. Будто он все же остался непроницаем. Ясен, легко представим, но недоступен.

Я долго размышлял, – почему так получается.

После всей череды предательств, совершенных им.

И тогда я понял: это были предательства особого – стерильного рода. Они имели странный признак завершенности, словно металлические сосуды, прикрытые крышкой. Они и сейчас предстают сияющими в своей завершенной полноте. Ужасающими настолько, что вместо отвращения я испытываю восторг. Перед полным расщеплением и абсолютной пустошью.

Ведь те, другие, кого он предавал, подставлял, после его обескураживающе прямых оправданий думали и даже откровенно говорили, не стесняясь своего ничтожества, вслух, что вот, нет и не было иного выхода, так и надо, наверное, и поделом нам, и, вообще-то, жизнь жестокая штука. Во всяком случае, две его подружки, с кем он меня по-товарищески знакомил в разное время, именно так и полагали.