Михаил Левитин - Богемная трилогия Страница 37

Через восемь дней плита была готова, и артель резчиков вместе со мной вогнала эту плиту в землю над Кларой. Могила была на склоне, и плита стояла чуть под углом, смотрела на кладбище вниз.

Мы оплакали ее все в том же домике на кладбище, мы пили водку из кружек, я говорил им о нашей любви, но ни словом не обмолвился о размолвке с родителями Клары и своих предположениях о таинственной ее смерти.

В первую же ночь к утру, пока мы пили и плакали, сильным и мощным ударом была надколота плита над Кларой. Я обнаружил глубокую трещину, когда пришел на другое утро прощаться с ее могилой.

Ни о чем не догадавшиеся резчики предложили мне бесплатно сделать новую, но я не разрешил, я снова начал резать гранит с еще большей опытностью и с большим вниманием к словам из Корана работать над вторым Клариным надгробьем, которое грозило превратиться в шедевр.

Незачем вам говорить, что и эту мою работу постигла та же участь?

Я не вызвал милицию, я не нарушил тишины кладбища и покоя Клары, я поехал к ее родителям.

Отец встретил меня во дворе, он не изменился с тех пор, как мы расстались, полный решимости седой юноша.

— Уезжай, — сказал он. — Мы все сделаем сами. Уезжай от греха подальше.

Я взглянул на его лицо и понял: надо уезжать, ни в своей судьбе, ни в судьбе моей возлюбленной я больше ничего не изменю».

— Да, — после долгого общего молчания сказал старик. — Поверьте совету старого педераста: остерегайтесь случайных встреч.

Никто, кроме Трофимова, теперь помочь Лизе не мог. После их встречи прошло полгода, подруга говорила, что кто-то звонил и не назвался.

Лиза поехала к Трофимову в часть. Он вышел какой-то уж совсем расслабленный, с не присущей ему ленцой во всем теле, слушал невнимательно, затем спросил:

— Чего ты от меня хочешь?

Это прозвучало для их отношений так неожиданно и грубо, что Лиза засмеялась.

— Я от тебя ничего не хочу, Пашенька, плакать одной не хотелось, приехала к тебе пожаловаться. И попрощаться.

Трофимов смотрел в небо.

— Значит, твоя подруга больше тебя приглашать не будет? — неожиданно спросил он.

— Не будет, Пашенька, она уезжает.

— А ты к Германии привыкла, немцев своих рисовать привыкла, так?

— Ты очень правильно понимаешь, Пашенька, мне здесь нравится.

— Еще бы! — хмыкнул он, но, вероятно, что-то более существенное, чем желание ее обидеть, захватило его мысли.

— Паспорт с собой? — спросил он.

— Чей?

— Твой, конечно. Где мой, я знаю.

— Вот он.

Лиза дала Трофимову паспорт.

— Смотри-ка, — сказал он, разглядывая фотографию на паспорте. — Такая же, как была раньше. И фамилию не поменяла.

— Я никогда фамилию не поменяю, Пашенька, это фамилия моего отца.

— Поменяешь, — сказал он. — На такого нападешь, не захочешь — поменяешь… Ладно. — Он сунул паспорт Лизы в задний карман. — Придешь завтра. Попробую я продлить твое счастье.

— Пашка, отдай паспорт.

— Придешь завтра.

Он хотел уйти, но неожиданно повернулся и протянул руку к папке с рисунками.

— Это что-то, что для себя, или твои клиенты?

— Для себя.

Он сел на бордюр у решетки и раскрыл папку. Седобородый старик смотрел на него надменно. Он протягивал Трофимову золотое кольцо с каким-то голубым камнем.

— Твой отец?

— Нет, друг его.

— А при чем тут кольцо?

— Здесь, Пашенька, целая история, я не сумею ее рассказать.

— Когда надо — расскажешь, — загадочно произнес Трофимов и снова вгляделся. — Слушай, где ты берешь таких типов? — спросил он. — Сама выдумываешь?

— Я уже сказала — это друг моего отца.

— Странные у твоего отца друзья, — произнес Трофимов. — Странные. Не хочу смотреть.

И он, вложив портрет в папку, вернул Лизе.

— Завтра вечером придешь сюда, — сказал Трофимов. — Завтра — и с вещами.

Трофимов не обманул, он встретил Лизу у входа, взял вещи, провел мимо дежурного, сказал ему только:

— Жена приехала. Запомни и всегда пускай — есть я, нет меня.

Лиза сначала опешила, потом нагнала его уже во дворе городка и спросила:

— Какая я тебе жена?

— Ты мне никто, — сказал Трофимов. — И всегда будешь никто, а для него ты моя жена, мне удалось тебя вписать в мой паспорт, а меня — в твой, тут такие специалисты есть, если тебе не нравится, забирай вещи и возвращайся в Россию, может, там тебя этот старик с кольцом встретит.

— Пашенька, а это не опасно? — спросила она.

— Менее опасно, чем по Европе одной шлендрать, шалаве рыжей, — с какой-то страшной обидой в голосе сказал Трофимов, потом успокоился: — У меня две комнаты, жить будем в разных, ты мне не нужна, я тебе не нужен.

Так Лиза стала женой Трофимова.

Когда она оглянулась, их вокруг не было: ни Олега, ни Георгия, и все происшедшее должно быть как-то постигнуто, а потом сдвинуто с мертвой точки ею самой, она растерялась, она не была предназначена жизнью для острой боли, для крутых решений. Она умела уклоняться от столкновений с жизнью, но это когда касалось лично ее, ее самой.

А тут сразу и муж, и сын, а посоветоваться было не с кем, советы родителей слишком просты и в этом деле непригодны.

Отказ Олега взять защитника убивал, а она стояла сейчас над очередной кандидатурой в защитники, дамой в оранжевом костюме с медальоном на шее и недовольным лицом. Дама была раздражена до крайности — полчаса назад она говорила с Олегом. Дама была последней надеждой, не только потому, что ей дали прозвище Последняя Надежда, двусмысленное прозвище, а просто потому, что дама — четвертый защитник, не желающий работать с Олегом.

Она стояла над ней и уговаривала, уговаривала, она так долго уговаривала, что похудела, сердце ныло и стало жалко себя. Но все-таки больше она жалела сына. Если бы это было не так она удрала бы куда-нибудь на Балатон, как это случалось раньше, в попутчиках отказа не было, удрала бы, и документы ее были бы оформлены вовремя, ее как-то выделили из семейного трио, но все эти намерения оставались в фантазиях их — от процессов над Георгием, но от дела Олега она не могла и не пыталась скрыться. Это были любимые, тяжелое, обреченное, сдвинутое в вечность слово, это были ее любимые, навсегда, по гроб жизни.

Она ничего не могла объяснить адвокату, стояла над ней как маленькая и повторяла: «Пожалуйста, ну пожалуйста».

— Да что же вы все на жалость бьете! — возмутилась адвокат. — Ну как, скажите, как поступать, вы тоже женщина, вы должны меня понять, когда молодой умный парень, которому ты предлагаешь себя в защитники, с ходу хамит тебе!

— Это он не со зла, это от другого!

— Я не знаю отчего, но он же вменяем, его признали вменяемым, или я ошибаюсь?

— Вы не ошибаетесь, — сказала маленькая женщина напряженно.

— Не знаю, — продолжала адвокат. — Может быть, сказывается плохая наследственность, но говорить об отце ничего опрометчивого не хочу. Вполне возможно, что именно отец увлек его разными своими планами, и если бы мне удалось развить эту версию…

Адвокат увлеклась, былая элегантность вернули к ней, задор, она затеребила губу пальцем. Палец тоже выглядел элегантно, портил его только полустертый маникюр.

— Вы это успели ему сказать? И вы еще живы? — спросила маленькая женщина.

— А что, он так любит отца?

— Нет, он ненавидит тех, кто его не любит.

— Ну, знаете! — возмутилась адвокат. — Решайте семейные проблемы сами, так нельзя, эдак нельзя, в конце концов, ваш сын, для меня он только клиент, вздорный, невыносимый мальчик. Ему грозит большой срок, неужели вы не понимаете, что годится любая версия? Что грозит вашему мужу? Он все равно в тюрьме, а версию можно было бы очень эффектно развить. Ну, хотите, я встречусь с вашим бывшим мужем? Я уверена, он согласится, он, насколько я знаю, мудрый человек.

— На вас Бога нет, — сказала женщина и дернула адвоката за медальон. — Вот вы, наверное, крещеная, а где ваш Бог, нет на вас Бога.

— Сумасшедшая! — вскочила та.

— Вот вы говорите — мой муж, а что вы знаете о моем муже?

Она не выпускала медальон из рук и все тянула его к себе, заставляя адвоката сопротивляться, по-мужски некрасиво набычив шею. Наконец та вырвалась.

— Все трое — ненормальные! — закричала она. — Да вы же рано или поздно не только других — друг друга перережете!.. Ну и семейка, сказала адвокат, выходя. — И черт меня надоумил…

Маленькая женщина осталась в комнате, казалось, она должна была быть особенно удручена, сын лишился последней надежды, но на самом деле она была впервые в жизни довольна собой.

— Откройте рот, — сказал Олегу дантист, и Олег с удовольствием распахнул перед ним огромный розовый зев.

Дантист всунул туда голову, долго сопел, осматривая, вылез наружу.