Су Тун - Рис Страница 37

– Для меня основное сейчас – исцеленье. Со всем остальным вы уж сами... Чтоб жизнь сохранить всё сойдет. Всё равно под кого прогибаться.

Чем ближе к осени, тем становилось опасней на улицах. Как-то японская пуля – стреляли с недавно поставленной возле химической фабрики вышки – попала дощатую крышу лабаза, пробив в ней изрядных размеров дыру. Чуть живая от страха Ци Юнь принесла пулю мужу, пытаясь подвигнуть его на осмотр продырявленной крыши.

– Ты только несчастья приносишь, – роптала она. – Всё в купальне лежишь. Долежишься: пристрелят нас вместо тебя.

У Лун в полном спокойствии скреб изъязвленный живот:

– Это пуля слепая. Чего испугалась? Страшна лишь глазастая: та, если целят в меня, всяко мимо всех вас пролетит. Вы же, глупые бабы, лишь яд сыпать в кашу горазды. А чтоб в самом деле кого-то убить... Да куда вам понять.

Ци Юнь бросила пулю в лохань.

– Твою мать! Ты считаешь, что я уже сдох? – распаляясь, У Лун плеснул зельем на платье жены.

– Ты на голову сесть мне решила? Попробуй, – он, вытянув руку, схватился за маузер, спрятанный возле купальни. – Я старую дырку твою в один миг прострелю.

У Лун постоянно держал под рукой свой новехонький маузер. Лишь положив пистолет под подушку, он спал с той поры на открытом для свежего ветра дворе, привязав рукоять красной нитью к запястью. У Лун опасался, что маузер могут украсть сыновья; он страшился менявшейся день ото дня обстановки на улицах, и постаревшее сердце бойца заставляло его быть всегда начеку. Вскоре случай представился. Рыжая кошка с куском свежей рыбы в зубах соскочила во двор со стены. Вся семья пробудилась от выстрела.

– Спятил совсем среди ночи палить?! – заорала Ци Юнь, подскочив на бамбуковом ложе.

– Я думал, что это Крепыш, – У Лун, сонно тараща глаза, указал на убитую кошку. – Я думал, что спрыгнул во двор...

– Если черти мерещатся, можешь всех нас пострелять?!

– Бао Ю, – смежив веки, У Лун тяжело опустился на спину.

– Они моей смерти хотят, – сжав в руке пистолет, бормотал он под нос. – Они рано ли поздно объявятся.

Утром Ци Юнь с мертвой кошкой в плетеной корзине пришла к смрадным водам забитого мусором рва, дабы бросить любимицу в черно-зеленую жижу. Беззвучно рыдая, Ци Юнь еще долго стояла с корзиной в руках, провожая глазами облепленные вязкой гнилью останки. Вот если бы ночью погиб кто-нибудь из семьи, то она, может статься, так горько бы не сокрушалась. В тоске и терзаньях сменяли друг друга года, и Ци Юнь не владела уже проявленьями радости или печали.

У Лун понемногу терял хладнокровие. Что с барышами от перепродаж контрабандных винтовок и опия? Время приспело давно получить свою долю, но после совета с братвой от подельников не было больше ни слуху, ни духу.

– Смотри, чтобы выдали всё, до последней монеты, – У Лун послал младшего сына в притон. – И попробуй хоть грош прикарманить.

Чай Шэн возвратился домой «с синим носом и мятым лицом».

– Они денег не дали, – он с плачем размазывал кровь по щекам. – Лишь побили меня.

– Ты помедленней там, – У Лун встал во весь рост в деревянной купальне. – Кто бил, кто не дал?

– Братаны твои! – топнув ногой, Чай Шэн ткнул пальцем в сторону двери. – Сказали, что если бы ты заявился, побили бы так же.

Прикрыв срам ладонью, У Лун как пришибленный громом стоял в полной уксуса старой лохани.

– Лицо от кровищи отмой, – наконец, махнув сыну рукой, У Лун вновь погрузился в багровое зелье. – Бывает, что бьют выбивающих долг. Я всё понял. Побили, и ладно.

У Лун вдруг почувствовал – уксус крутым кипятком обжигает покрытую язвами кожу, и каждый кусочек ее, словно влажная грязь со стены, норовит отвалиться, свернувшись, как ивовый листик под испепеляющим солнцем. Зайдясь в диком крике, он выскочил вон из купальни. Багровое зелье ходило волнами, и в них отражался его темный лик с искаженными зыбью чертами.

Бим-бам. На дворе, выпуская накопленный дух униженья и злобы, Чай Шэн бил стоящие горкою возле стены жбаны из-под багряного уксуса. Он поднимал их один за другим над макушкой своей и единым броском разбивал на осколки, пока не расшиб жбанов пять.

– Чуть стена зашаталась, всяк лезет толкнуть. Ничего, – У Лун вышел на внутренний двор.

По его обнаженному телу стекало багряное зелье. Его оголенные ноги, не чувствуя боли, давили разбросанные тут и там по земле черепки от разгромленных жбанов. На шум прибежала Ци Юнь. Созерцая вечернее небо, У Лун, одиноко стоял посредине двора, прикрывая от солнца рукой зрячий глаз. Его губы дрожали:

– Давно я торчу здесь? Обличье мое там, на улице все позабыли...

– Обличье? – сметая осколки в корзину, Ци Юнь – тук-тук-тук – задевала о стену метлой. – Ты весь в язвах гнилых. Только выйди, от смеха прохожие сдохнут.

– Не рвусь я на улицу. Я лишь хочу посмотреть, что есть нового в мире. Есть в доме высокое место?

– По-старому всё. Люди рис покупают. По улицам страшно ходить: у моста через реку японцы брюхатую бабу убили. Две жизни за выстрел, – трещала Ци Юнь. – Тот же в мире бардак: кому следует жить, помирает; кто должен бы сдохнуть, живет.

– Место в доме высокое есть?!

– Полезай на амбар, – отмахнулась Ци Юнь. – Там высокая крыша.

Чем дальше, тем больше причуд у супруга. Ци Юнь, вынося со двора черепки, уяснила себе – после стольких лет, прожитых вместе, она, как и прежде, не в силах понять, что творится в душе уроженца селения Кленов и Ив. Вот сведет его хворь в Преисподнюю, буду рыдать возле гроба? Едва ли. Скорее найду родословец и вычеркну имя У Лун’а. Пусть лучше не будет колена в роду, чем позволить ему осквернять вековое фамильное древо. Ци Юнь поклялась себе всенепременно разрезать «сто нитей и тысячи уз», что связали род Фэн с умирающим мужем, чтоб тем ублажить потревоженных духов своих прародителей.

День завершался. У Лун взлез на крышу амбара. Закат бойкой кистью раскрашивал в цвет мандариновых корок края небосвода. Невидимый жар иссушал облака, превращая их в прах. Подпиравшие небо высокие трубы химической фабрики, как и всегда, изрыгали густой едкий дым, проплывавший над крытыми черным железом, землистым цементом и серо-зеленых оттенков рябой черепицею крышами. В самом низу по сплетениям узеньких улиц сновали похожие, если смотреть с высоты, на ведомых за ниточки куколок люди. На западе в дымке виднелась река, на востоке – железнодорожная насыпь. Состав грохотал по изогнутому длинной аркой мосту. Подавало сигналы свистком подходившее к пристани судно. Вот город, подумал У Лун, сучий долбаный город. Огромный капкан, западня, что влечет, искушает тебя самому попасть в сети. За горсточкой риса, за звонкой монеткой, за мигом телесных восторгов по грязной реке, по железной дороге сюда едут люди. Несчастные тщатся найти здесь «чертоги небес», но их нет, нет нигде в бренном мире.

Всё было по-прежнему. Сев на горячую крышу, У Лун стал зализывать новую рану. Братва. Нет, он знал, они рано ли поздно отвергнут его; но так быстро и так беспощадно…  Вот сукины дети! У Лун попытался припомнить их лица, но в памяти всплыл только ряд черных роб. Недоноски. Считают, я скоро умру. От безбрежной тоски увлажнились глаза. Он потрогал невидящий левый – белесая слизь. Тронул правый – действительно слезы. У Лун снизу вверх оглядел свое тело. Вот палец на левой ноге с темно-синим рубцом от укуса. Вот палец, отстреленный пулей, на правой. По бедрам, по брюху ползут, словно сонм тараканов, гниющие язвы. У Лун содрогнулся. На теле моем они всюду оставили раны. Они год за годом кромсали, увечили и расчленяли меня, превратив в кусок мяса на блюде. Не в силах сдержать истерический приступ нахлынувшей злобы, У Лун приподнялся, сложил руки рупором и заорал на лежащий у ног мир людей:

– Твою мать!

Полный жуткой тоски, вновь и вновь повторявшийся крик всполошил обитателей улицы Каменщиков. Покрутив головами, они, наконец, разглядели на крыше лабаза Большого Гуся долгий срок не казавшего нос за ворота У Лун’а.

Столпившись в торгующей тканями лавке, зеваки внимали рассказу работника, что повстречал Сюэ Цяо в Шанхае. С волненьем и радостью в сердце Най Фан постаралась протиснуться ближе.

– Несу я себе отрез ткани, и вдруг возле входа бордель как накинутся шлюхи: одна аж в штаны мне вцепилась. И знаете, кто? Сюэ Цяо.

Работник, осклабившись, хлопнул линейкой по стойке:

– Она! Как узнала меня, хоть бы капелька краски в лице. Оттащила в сторонку, спросила: «Кто умер в лабазе Большого Гуся?». Я ответил: «Никто», а она не поверила. «Кто-то», сказала, «ведь должен был сдохнуть».