Ингмар Бергман - Благие намерения Страница 37

Фредди. ...стало быть, ты теперь пастор, мой милый Хенрик. Да, я знал твоего отца, бунтаря аптекаря. Видишь ли, он был одним из моих ближайших друзей. Хотя был намного моложе меня. Да, я, скорее, ровесник твоего деда.

Хенрик. Я, собственно, никогда не видел деда.

Фредди. ...знаю, знаю. Мы с ним в риксдаге на одной скамье сидели. Впрочем, не могу утверждать, что знал его. Не такой он человек.

Хенрик. ...да.

Фредди. Зато хорошо узнал твою бабушку. Она была, как говорится, очаровательной женщиной. Как-то раз, оказавшись вместе в гостях, мы проговорили с ней весь вечер.

Дядя Фредди вперяет свой жуткий глаз в Хенрика, теперь не отвертеться. Сейчас позор выйдет наружу, и в черной глубине души Хенрика огнем вспыхивает слово «неизбежно».

Фредди. Твоя бабушка говорила о тебе.

Хенрик. Да? (Пауза.) Вот как?

Фредди. ...она сказала, что твой дед и все остальные члены семьи совершили тяжкое преступление по отношению к тебе и твоей матери. Сказала, что ей хотелось умереть, когда она думала о своем внуке, которого у нее отняли. Она не знала, как искупить вину. Сказала, что от мысли о вашей беззащитности и бедности просто заболевала. Она пыталась объяснить собственное бессилие. Для того, кто знаком с семейством Бергман, понять это бессилие не слишком трудно.

Хенрик. ...да.

Фредди. ...а потом бедняжка умерла?

Хенрик. ...да, умерла.

Фредди. ...ты успел ее повидать? Она очень нуждалась в...

Хенрик. Она лежала в Академической больнице в Уппсале. Я готовился к экзаменам и все откладывал посещение. А когда наконец собрался, узнал, что она скончалась несколькими часами раньше.

Фредди. А с дедом виделся?

Хенрик. Мы столкнулись в больничном коридоре, но сказать нам друг другу было нечего.

Фредди. Я был на похоронах, но тебя там не встретил.

Хенрик. ...я не ходил на бабушкины похороны.

Фредди. ...ну да, понимаю.

Больше говорить было не о чем. Конец разговора повис в воздухе. Допив ликер, Фредди Паулин быстро, словно бы у него с души свалилась тяжесть, встает и любезно прощается.

Альма склоняется над девушкой, уже забравшейся под одеяло. «Спокойной ночи, девочка моя, — говорит она шепотом. — Спокойной ночи, не забудь посчитать оконные стекла, так всегда делают на новом месте, и тогда твои сны сбудутся». «Спокойной ночи, тетя Альма, — шепчет Анна, — спасибо, что позволили нам приехать, такой прекрасный вечер был». Она не обвивает руками шею Альмы, что-то ее останавливает, зато Альма гладит ее по щеке: «Погасить свет или пусть горит?» «Спасибо, я сама погашу». «Только не засни со светом», — предупреждает Альма. «Нет, нет», — улыбается Анна, и Альма, в сером халате, с жиденькой, туго заплетенной косицей на спине, тихонько покидает комнату. Без корсета тело ее обвисло, голова выпячена, а спина согнута, словно она несет нечеловеческую ношу.

Хенрик в ночной рубахе сидит на застеленной кушетке, придвинутой к буфету, и маленьким ключиком заводит карманные часы. Перед ним стул с зажженной свечой. Из сумрака бесшумно появляется мать. Светится белое как мел лицо, но глаза в тени, она похожа на громадную слепую рыбу на большой глубине. Вот она подходит, ставит свечу на буфет и садится на стул — теперь видны и глаза, она тяжело дышит: «Анна — славная девушка, — шепчет она отрывисто, изо рта у нее пахнет кислым молоком. — Очень славная и красивая, настоящая принцесса. Береги ее». Хенрик качает головой: «Мне все это по-прежнему кажется сном, — отвечает он тоже шепотом, стараясь уклониться от материного дыхания. — Как будто не со мной происходит». Мать наклоняется и целует его в губы: «Спокойной ночи, мой любимый мальчик. Спи крепко. Не кори себя за бабушку. Кому-кому, а тебе уж совсем себя винить не в чем». Альма смотрит на сына затуманенными блестящими глазами, губы влажные. Хенрик, качая головой, хочет что-то сказать, но потом передумывает. «Ну, спокойной ночи, — повторяет Альма и целует руку сына. — Спокойной ночи, и не забудь погасить свет». Дважды кивает и со слабым пыхтением исчезает в темноте, бесшумно притворив за собой дверь. Хенрик в недоумении, ему страшно: Что происходит? — спрашивает он себя.

Альма, сняв халат, бродит по комнате — неслышно, на цыпочках. Часы в столовой бьют одиннадцать, им вторят часы церкви, от порыва ветра снаружи заскрипела вывеска, и снова воцаряется тишина. Альма, натянув одеяло на живот, сидит выпрямившись, со сцепленными руками и смотрит на маленький крестик из слоновой кости, который висит в торце алькова. «Боже милостивый, — произносит она, — прости мне мои прегрешения и ныне и во веки веков. Боже милостивый, сохрани и благослови моего мальчика! Боже милостивый, прости меня за то, что я не могу полюбить эту девушку. Боже милостивый, сделай так, чтобы она ушла из жизни Хенрика. Коли я ошибаюсь, коли мои мысли черны по одной лишь злобе, покарай меня, Господи! Покарай меня! А не его и не ее!»

Она гасит керосиновую лампу, но еще долго не спит, уставившись в темноту, напрягает слух — в столовой какое-то движение, верно, Хенрик направляется к этой чужой женщине. Альма садится в постели, сердце колотится как сумасшедшее, она вот-вот задохнется. Ну, конечно, Хенрик направляется к этой женщине!

Анна приходит в возбуждение, увидев белую фигуру, возникшую в сером четырехугольнике двери. Она откидывает одеяло и отодвигается к стене, он немедленно оказывается в ее объятиях, они шепчутся и смеются — самый настоящий бунт против родителей.

Анна. ...у тебя холодные ноги.

Хенрик. ...ага, сейчас согреются.

Анна. ...у меня ноги всегда теплые, приходится даже высовывать их из-под одеяла. А потом так приятно снова спрятать их.

Хенрик. ...ох, уж эта твоя страсть к наслаждениям.

Анна. ...да, обожаю наслаждения, до безумия. Увидишь, я и тебя научу.

Хенрик. ...чему научишь?

Анна. Ляг на спину, я поцелую тебя. (Целует его в губы.) Ну?

Хенрик. ...Спасибо, согласен!

Анна. ...а вдруг твоя мама нас слышит?

Хенрик. ...и это тоже?...

Анна. ...разумеется.

Хенрик. ...ты бесцеремонна до предела. (С восторгом.) Бесцеремонна ведь?

Анна. ...ты мой. Я бесцеремонна до предела.

Хенрик. ...бедная мама.

Анна. ...«оставь отца своего и мать свою, и воздастся тебе и долго будешь жить в стране, которую даст тебе Господь». Разве не так написано?

Хенрик. ...не совсем, но у тебя тоже неплохо получилось.

Анна. ...бедный Хенрик!

Хенрик. ...подумать только, я лежу в своей старой мальчишеской кровати, лежу с тобой — в голове не укладывается.

Анна. А теперь тебе все-таки надо идти. Нам нельзя заснуть вместе.

Хенрик. Не очень уверен, что мама принесет нам кофе в постель.

Анна. ...спокойной ночи.

Хенрик. ...спокойной ночи, не забывай меня, пожалуйста.

Анна. ...прямо сейчас начну думать о тебе.

Хенрик закрывает дверь и на цыпочках пробирается к своему ложу в столовой. Он не слышит, как мама Альма рыдает в подушку.

Реплики, которыми эти трое обмениваются за ранним завтраком, зафиксировать почти невозможно. Альма в халате, волосы уложены кое-как, лицо опухло от слез, губы жалобно подрагивают. Анна с Хенриком веселы, но немного конфузятся и учтиво пытаются сдержать свою радость по поводу отъезда, радость взаимной любви, радость от прикосновений, радость гармонии.

Альма. Хочешь еще кофе, Анна?

Анна. Нет, спасибо. Сидите, тетя Альма. Я подам. Хенрик, еще кофе?

Хенрик. Да, спасибо. У нас мало времени?

Альма. Поезд в Сундсваль отправляется в семь пятнадцать.

Хенрик. Тогда я съем еще один бутерброд.

Альма. Тебе с сыром или с колбасой?

Хенрик. И с тем, и с другим.

Анна. Нам придется делать две пересадки, приедем только к вечеру.

Альма. Я приготовила вам корзинку с припасами, в прихожей стоит.

Анна. Какая вы заботливая, тетя.

Альма. Ах, детка!

Хенрик. Дождь пошел.

Анна. Настоящий осенний дождь.

Альма. У меня есть большой зонтик, можете взять. На вокзале оставите его в камере хранения, а я потом заберу.

Хенрик. Спасибо, мамочка.

Альма. Да не за что.

Анна. Очень здорово ехать на поезде, когда идет дождь. Можно свернуться калачиком и наслаждаться шоколадом и бутербродами — и апельсинами, конечно.

Альма. У меня есть кое-что для тебя, Анна.