Дмитрий Орехов - Будда из Бенареса Страница 37

— Его нашли на рассвете. Молния убила его.

— Это неважно… Я понимал в то мгновенье, что Пути уже не будет! Мне уже никогда не достичь освобождения от страданий! Я стоял у последней черты, но так и не переступил ее! Меня погубил мальчик-мерия, меня погубило желание! Я вмешался в чужую судьбу, в чужую карму, отнял чужую жизнь, убил человека! Если бы ты знал, старик, что это такое — своей рукой зарезать человека, словно барана… Когда я закричал в третий раз, Ангулимала бросил свою жатку, упал на колени и вцепился обеими руками в жертвенник. О, он не хотел умирать. Я поднял секиру, схватил его за руку, и…

Шарипутра сжал четки так, что рука его побелела.

— Это был не человек, — сказал он. — Ты убил упыря, ракшаса!

— Нет, брахман, нет! — Сиддхарта дрожал, как в лихорадке. — Я убил человека! Если бы не убийство, я еще мог бы вернуть свою силу иддхи, свое сознание, самое ясное сознание в мире, свою глубину постижения Истины! Я почти окунулся в нирвану, я смотрел на больное печалью человечество, как стоящий на горе смотрит настоящего на равнине, как мудрый — на глупого… И тут мое восхождение к Истине пресеклось, оборвалось! Когда Ангулимала корчился на земле, захлебываясь кровью и пытаясь затолкать внутренности обратно в живот, драгоценное чувство близости к Истине стало пропадать, уходить, как вода в песок Моя энергия иддхи уходила в землю через ноги, я больше не мог обжигать взглядом, парить над землей, и даже мои пальцы перестали светиться… Я зашатался, я понял, что проиграл! Это было наваждение, обман! На самом деле не было никакого Рахулы, мой Рахула оставался в Капилавасту, это было последнее искушение, и я поддался ему, я проиграл!

Брахман с ужасом смотрел на него.

— О, Сома, но ты же спас его! Мои крестьяне увидели вас на дороге…

— Я спас его лишь потому, что не хотел еще одной смерти, старик Моя карма и так уже была тяжела, как мешок, набитый камнями. Но сначала я даже не вспомнил о нем. Я прошел несколько десятков шагов и вдруг подумал, что он остался на жертвеннике. Я вернулся. Мальчик лежал на алтаре ничком, и от него пахло страхом. Вот-вот должна была начаться гроза, молнии Индры резали небо. Потом наверху громыхнуло, косой ураган ударил в землю, как в бубен… По лесу катились ручьи, руки у меня были заняты, а ноги скользили. Не знаю, сколько я продирался сквозь джунгли. Уже светало, когда я выбрался на какую-то дорогу и рухнул на нее, как подсеченный ствол банана…

— Может быть, ты хочешь увидеть его? — с надеждой спросил брахман. — Он слаб, но ему уже лучше.

Сиддхарта покачал головой.

— Нет, старик Я ничего не хочу.

Он любил это озеро в бамбуковой роще. Озерцо было самое обычное. Мелководье заросло красным рисом, а по кромке воды тянулся мелкий кустарник, усеянный желтыми и синими цветами. У берега напротив рассыпались по воде белые кувшинки.

— И в несчетном ряду круговремен все будет так, — прошептал он. — Я вижу Истину в каждой росинке, в каждом трепещущем листике…

Солнце медленно поднималось над краем леса, нежно просвечивая листву. В голосах птиц была не страсть, как на закате, а только беззаботная радость. Он слышал воркование лесных голубей и сосредоточенное жужжание пчел, привлеченных цветочным ароматом. Пчелы словно бы говорили: вы можете развлекаться, но мы занимаемся делом.

— О, великий свет любви, мощь богов, молоко растений! — выдохнул он. И, сделав шаг к воде, запел:

— Пусть коровы, белые и пестрые, пьют из реки чистую воду… Пусть мужчины, не зная горя, надевают хомуты на пахотных быков… Пусть женщины в золотых украшениях с радостью поднимаются на супружеское ложе… Пусть зародыш-мальчик входит в их лоно легко, как стрела в колчан… Пусть люди будут непричастны злу, как масло, очищенное цедилкой!..

По небу разливался розовый цвет, и озеро тоже было розовым. Позади хрустнула ветка, и Шарипутра опустил руки. Он постоял немного, ожидая, что человек, стоящий за его спиной, заговорит сам. Но тот молчал, и тогда брахман мягко сказал:

— Мне кажется, тебе не стоило вставать так рано.

— А ты опять сочинял стихи?

Шарипутра вздохнул.

— Кому сейчас нужны новые гимны? У нас совсем забыли о брахманах. Правитель Бенареса был последним, кто не скупился на жертвы и щедрые дары. А теперь, говорят, раджой у них стал какой-то грубый мужлан — не то смотритель конюшен, не то начальник слоновника… О, Сома! Все меняется в Арьяварте, и только мое озеро остается на прежнем месте. Я прихожу сюда каждое утро — разумеется, кроме поры дождей. Тогда сюда приходят дикие слоны. Капли стучат по плотным листам, над озером шипят вихри вод, все застлано водяным туманом, и только пестрорукие лягушки переговариваются над лужами. А одна из них, самая отчаянная, плавает посреди озера, растопырив лапки. Слоны стоят, перекинув хоботы на могучие бивни, и слушают дождь, как музыку.

Сиддхарта подошел к воде. Вода в озере была мутной после недавней грозы, и все-таки можно было разглядеть уходящие ко дну стебли кувшинок.

— Что ж, тебе можно позавидовать, — сказал он.

— Ты тоже понял? Много лет назад я впервые ощутил это здесь. Я читал мантру Савитри и вдруг почувствовал, что страна богов, где свет никогда не гаснет, существует… Этой страны не найдешь ни на небе, ни среди океана, ни в горной долине, но она существует! А недавно мне приснился очень странный сон… Будто Ананда нес огонь в светильнике, и ветер задул его. Я спросил: «Где ты взял этот огонь, мой мальчик?» Он ответил: «Скажи, куда ушел этот огонь, и я скажу, откуда принес его». Я проснулся и долго думал: куда же уходит сияющий Агни, когда гаснет лампада или костер?

— Тебе лучше знать, старик Мне приходилось слышать, что сияющий Агни забавлялся с чужими женами, да и другие боги не лучше его.

— Так говорят. Но, принося в жертву молоко, возливая ложкой масло, я думаю о том, что боги милостивы, а созидаемое ими преисполнено промысла. Я верю: боги не ввергнут людей во зло. А еще я верю в страну света, где много коров; эта страна изобилует молоком, маслом и медом. Там обитают радость и веселье, дружба и счастье, а всякое доброе желание находит себе исполнение…

Лицо отшельника оставалось бесстрастным; губы его были плотно сжаты. Нет, он ничего не понял. Шарипутра вспомнил его смелую улыбку и черные волосы, которые закручивались подобно фазаньему хвосту, и у него сжалось сердце.

— Послушай, Сиддхарта! — заговорил он. — Семь лет назад ты появился здесь без меча и лука, сложенный, как Индра, в набедренной повязке, покрытой пылью, и я обрадовался, словно рыбак, нашедший кольцо раджи в рыбьем желудке. Ты был еще мальчиком, черноволосым юношей в расцвете молодости, ты двигался легкой походкой, а мне казалось, что вдоль тропинки, где ты идешь, распускаются лотосы. О, Сома! Сердце мое обмирало, когда ты сидел передо мною на террасе, ресницами полузакрыв глаза! Теперь поступь твоя тверда, ты стал мудрым, и глаза твои смотрят прямо… Вспомни о древнем радже Махасаммате, вспомни о его потомках! Некий правитель решил передать престол младшему сыну, а старшие дети, недовольные его решением, ушли в леса на склоне Хималая. В верховьях реки Рапти, где росли деревья шака, они построили свой город Капилавасту… О, прекрасная страна шакьев, изобильная богатствами и героями! О, благородный город Капилавасту, основанный девятью царевичами! Это город с медными арками и подвесными мостами, стенами из обожженного кирпича и грозными башнями, великолепными дворцами и тенистыми парками. Это город, где живут гордые и храбрые люди, называющие себя потомками солнца… Это город, где тебя ждут, царевич Гаутама.

Было тихо, только рыба плеснула хвостом возле камышовых зарослей, а потом в джунглях послышался плач шакала.

— Все есть страдание, — пробормотал Сиддхарта.

— Что ты сказал?

— Когда-то давным-давно я понял, что все в нашей жизни страдание, начиная с рождения…

— Постой, Сиддхарта, постой, — заволновался брахман. — Ты говоришь, что все в жизни страдание, начиная с рождения, но это не так. Рождение — радость. Когда на свет появляется ребенок, родители любят его.

— А разве те, кого мы любим, не делают нам больно? Разве мы не страдаем из-за них?

— Да, они делают нам больно, но мы любим их еще сильнее. О, Сома! Ведь любовь сильнее страдания. Любовь достигает даже пространств между мирами, мрачных, темных, где не светят луна и солнце.

— Странные ты говоришь слова, брахман.

— Послушай, Сиддхарта! Вот мать не может разродиться, и возле нее в хижине суетится повивальная бабка, а отец сидит на пороге, мнет в руках стебель травы и восклицает: «Когда же окончится это мучение!» Но вот раздается крик, и бабка кладет новорожденного матери на живот, а он находит ртом темный сосок — разве мать не любит его, своего мучителя? Разве, как только ребенок закричит, она не забывает о своем изнеможении, не гладит и не ласкает его кожу? Разве не во всякое время она любит его, разве не каждая ее мысль о нем полна нежности? Проходит полгода. Дитя на руках у матери и, играя, бьет ее руками и ногами, больно дергает за волосы и тычет кулачком в лицо, а она говорит ему: «За что колотишь меня, плутишка?» — и в порыве любви прижимает его к груди и целует — разве тогда она не любит его? Сынишка подрастает. Мать помогает ему во время омовения и, любуясь, с нежностью гладит его красивые, стройные плечи. Мать посылает его за маслом в лавку, но мальчик отвечает: «Не пойду, на улице жарко». Она хватается за прут. Мальчик убегает, боясь наказания, а мать кричит ему вдогонку: «Пусть тебя разбойники схватят!» — и бранит, и честит его, а потом с ноющим сердцем сидит на пороге и мучается, как корова, у которой взяли теленка, — разве тогда она не любит его? А когда она со слезами ищет его по домам родных, наконец находит, обнимает и целует, крепко прижимает его, грязного и запыленного, к груди и восклицает: «Неужели ты обиделся на меня!» — разве тогда она не любит его? Нет, Сиддхарта, миром правит не страдание, а любовь — до самой макушки бытия!