Девушка без прошлого. История украденного детства - Даймонд Шерил Страница 37

Потом я лежу рядом с мамой на ее огромной кровати и держу ее дрожащую руку в своей твердой руке подельника. Смотрю, как поднимается и опускается ее грудь, приноравливаю свое дыхание к ее, надеясь, что это поможет ей дышать. Мои вздохи наполняют воздухом ее легкие. Обнимая ее, я шепчу новую мантру: «Все будет хорошо, мама, я обещаю, все будет хорошо».

Эта мантра такая же, как все, — насквозь лживая.

Меня позвали на день рождения Сандры. Я сижу на диване в ее подвале и разглядываю ровесников. Это всегда будет так? У меня ощущение, что я изучаю их с большого расстояния: мне вроде и интересно, но я чувствую, как же все это от меня далеко. Однако мне все еще удается натягивать на лицо улыбку. Теперь в моей голове стало гораздо больше маленьких закрытых коробочек. В существовании некоторых из них я никогда не признаюсь. Коробочки сделаны из металла.

Когда рядом садится высокий парень и говорит, что будет баллотироваться в президенты, мне не удается избавиться от ощущения, что я невероятно старая.

— Ну да, серьезно! В основе моей платформы обещание построить в школе бассейн с волнами и водную горку.

— И ты можешь это сделать? — Мой растерянный голос тонет в реве группы «Эн синк», несущемся из колонок, и криков десятка подростков.

— Прости?

Он нагибается поближе, и вопрос вылетает у меня из головы. Он очень близко — я могла бы его коснуться. Но я не насторожилась, когда он сел рядом, и это меня тревожит. Мне нравится его кожа, потемневшая от солнца, его движения и прядь светлых волос, спадающая на лоб. Вот кто, оказывается, ходит в обычную школу.

Я заставляю себя вернуться к разговору.

— Ты правда можешь построить горку и бассейн? — Даже мне это кажется маловероятным.

Он добродушно пожимает плечами:

— Ну, слоган «Улучшим еду в столовке!» звучит не очень хорошо.

— О чем вы, ребята, говорите? И над чем смеетесь? — Лиз, подруга Сандры, нависает над нами, уперев руки в бока.

Недавно она заявила, что я украла у нее дружбу Сандры, потому что у меня шикарный дом и куча приключений. Теперь я понимаю, что оказалась на территории, куда мне запрещалось заходить: в заповеднике парней для свиданий.

— А что, смеяться запрещено? — улыбается мой собеседник.

— Мы обсуждаем кампанию Тайлера, — добавляю я, чувствуя, что должна объясниться.

— А, так ты до сих пор называешь себя Тайлером? На самом деле его зовут Джон, но однажды он решил, что ему не нравится это имя.

— А почему нельзя сменить имя? — усмехается он.

Лиз машет рукой так, что на ней звенят браслеты:

— Потому что нельзя! Это наверняка незаконно!

Я смотрю вниз и невольно улыбаюсь.

— Кристал, тут нет ничего смешного!

— Лиз, оставь ее в покое, — тихо говорит он.

Надеюсь, я не покраснела.

В ее глазах мелькает тень обиды:

— Ладно, Тайлер так Тайлер. Но однажды тебя за это посадят.

— Лиз, — сладким голосом говорю я, — если ты не был привлечен к уголовной ответственности, то и не жил.

Мы вдвоем сидим за бильярдным столом, на продавленном диване родом из восьмидесятых, не обращая внимания на то, что происходит вокруг. Мой смех кажется совершенно естественным. Наши голые колени почти соприкасаются. Пока все остальные танцуют, мы болтаем, и я жестикулирую во время разговора, как будто рисую в воздухе свои мечты.

Торт уже съели, остались только кусочки крендельков, но мы так и сидим на диване. Тайлер замолкает, становится серьезным и медленно наклоняется, чтобы поцеловать меня. Я вздрагиваю и отшатываюсь.

Он старается скрыть боль, и я чувствую, что безнадежна. Почему я хочу, чтобы это произошло, а сама отступаю и только всё запутываю? Провал между моей и их жизнью кажется слишком широким, чтобы перекинуть через него мост. Пропасть, заполненная жуткими секретами, — вот что делает меня не такой, как все. Но на самом деле я чувствую и еще кое-что — вину. Я слышу не музыку и не крики подростков, а голос отца: «Поддашься мужчине, и станешь никчемной, никто больше не захочет тебя». Это началось так рано, что сейчас стало для меня фактом: сдаться — значит лишиться достоинства.

На самом деле меня останавливает и еще кое-что, совсем простое. Сделав это, я потеряю папино одобрение. А то, что он думает, гораздо важнее всего, что чувствую я.

Облегающее вечернее платье скользит по моим плечам, оставляет руки и ключицы голыми и спадает к полу волной темного шелка. Я старательно наношу на ресницы тушь — черную, а не синюю, купленную, а не краденую. Урок я усвоила.

— Эй! — доносится снизу папин голос.

Мне никак не удается открыть незнакомый тюбик розовой помады.

— Я внизу и мне ужасно одиноко.

Подойдя к лестнице, я начинаю осторожно спускаться на каблуках, пытаясь держать равновесие. Одетый в сшитый на заказ смокинг, папа протягивает мне руку и замирает. Бороду он подстриг, и я сразу замечаю, что он не улыбается. В своих серебряных туфлях я одного с ним роста.

— Что? — Я стискиваю сумочку.

— Потерял дар речи. — Папа почти хмурится. Потом лицо его разглаживается, и он кладет теплые руки мне на плечи. — Такого не случалось с семьдесят четвертого года.

На звук моего смеха из кухни выходит мама. Она двигается очень осторожно, как будто не доверяет собственным ногам.

— Ты в это веришь? — Он не отводит от меня глаз. — Посмотри на мою красавицу-дочь!

Она останавливается и смотрит на меня. Я стала почти на голову выше. Мы с ней относимся друг к другу одинаково: с материнской заботой.

— Ты накрашена, — нервно говорит она.

— Мы с папой купили косметику в торговом центре.

— О! — Она умудряется вложить очень много тревоги в один этот звук.

Внутри растет нетерпение. Вот что значит быть матерью: ты не можешь взять паузу, позволить мне повзрослеть, а потом вернуть все назад. Мне словно нечем дышать. Я ее люблю и постоянно беспокоюсь, но это выматывает меня, как никогда не выматывал гнев. Я не могу объяснить ей, что косметика — это нормально. Мне нужно вырваться отсюда хотя бы на один вечер и куда угодно!

Прием проходит в одном из тех отелей, которые я так хорошо изучила за время наших путешествий. Швейцары в ливреях, все идеально, отполировано и ухожено, в светлом мраморном лобби стоят в огромных вазах цветы. Я понимаю, что не справлюсь, как только папа протягивает парковщику ключи от «линкольна». Мужчины и женщины в смокингах и длинных платьях, поднимающиеся по покрытой красной дорожкой лестнице, все они старше меня в среднем лет на тридцать. Здесь нет тех, кто впервые надел каблуки или накрасил глаза.

Я колеблюсь, и папа уверенно кладет свою руку на мою. Он заговорщицки смотрит на меня, мы поднимаемся и выясняем, на какую вечеринку можно купить билет за щедрое пожертвование президентской кампании. В этом зале куча денег: дорогая одежда, старательно вылепленные лица женщин. Я прихлебываю воду с лимоном и любуюсь папой — он запросто подходит к самым интересным людям и мгновенно очаровывает их. Мне никак не запомнить, чем они все занимаются, но звучит это очень солидно: эфиры, спичрайтинг, менеджмент. Я прикидываю, кем бы назваться мне. Гимнасткой-неудачницей? Нет, гимнастка, закончившая карьеру, звучит значительно лучше.

— А с кем вы пришли? — интересуется у папы красивая блондинка за сорок, похожая на бывшую чирлидершу.

Папа пьет красное вино. Я никогда раньше не видела, чтобы он пил. Все так быстро меняется.

— Это моя любимая женщина. — Он очень серьезно смотрит на меня.

Мне начинают улыбаться, и я понимаю, что видела некоторые из этих лиц по телевизору.

— Моя дочь. — Он обнимает меня за плечи, и я начинаю чувствовать, что вполне достойна здесь находиться.

Подходит взволнованная Кьяра — она вместе с другими стажерами помогает с организацией. Пожертвование папы сработало, как и ожидалось, Кьяра получила необходимый опыт работы и попала сюда. Кивнув ей издали, я ухожу, стараясь держать себя в руках. Я больше не приклеиваю ей на дверь записки с мерзкими словами, но мне все еще тяжело с ней разговаривать. Она, как и все, объясняет эти послания и хлопанье дверями гормонами. Это такая семейная традиция: игнорировать неприятности и упрямо идти вперед.