Амин Маалуф - Самарканд Страница 38

В поднявшейся суматохе первым пришел в себя великий визирь. «Рана не смертельная!» — вскричал он, приказал очистить помещение от толпы и отнести шаха в карету. А потом до самого Тегерана обмахивал его и поддерживал в сидячем положении. В Тебриз между тем, где губернаторствовал наследный принц, были посланы гонцы.

Жены шаха обступили убийцу и вместе с толпой набросились на него, срывая с него одежду и нанося ему удары. Еще немного, и его растерзали бы, но тут вмешался полковник Кассаковский, командующий казачьей бригадой, и спас убийцу с тем, чтобы можно было допросить его. Странным образом орудие преступления исчезло и так и не было найдено. Прошел слух, будто его подобрала какая-то женщина и спрятала под чадрой. Зато остался лист бумаги, послуживший прикрытием для пистолета.

Разумеется, обо всем этом я узнал много позже. В тот миг Фазель был лаконичен:

— Этот сумасшедший Мирза Реза убил шаха. При нем нашли письмо Джамаледдина. Там упомянуто твое имя. Оставайся в персидском наряде, возьми деньги и паспорт, больше ничего. И беги в американскую миссию.

Моей первой мыслью было: а как же Рукопись? Получил ли Мирза Реза ее этим утром? Поистине, я еще не представлял себе всю серьезность своего положения: пособничество в убийстве главы государства… Это я-то пособник! Я, явившийся на Восток исключительно ради поэзии! Однако все было против меня и, как это ни абсурдно, обличало. Любой полицейский, любой судья просто не мог не заподозрить во мне виновного!

Фазель стоял на балконе и смотрел на улицу, но внезапно присел и крикнул охрипшим голосом:

— Казаки уже здесь, ставят оцепление вокруг гостиницы!

Мы бросились к лестнице и вмиг очутились в холле, где пошли тише, стараясь выглядеть степенно и не вызывать подозрений. В дверях показался офицер с русыми волосами. Надвинув фуражку на глаза, он шарил ими, пытаясь отыскать кого-то. Фазель успел шепнуть мне: «В миссию», а сам двинулся по направлению к русскому. Послышалось:

— Полковник!

После чего они обменялись чинным рукопожатием и соболезнованиями. Благодаря тому, что Кассаковский был частым гостем в доме отца Фазеля, я получил несколько секунд отсрочки и поспешил воспользоваться ими. Закутавшись в свой аба, я углубился в сад, превращаемый казаками в укрепленный рубеж. Они спокойно пропустили меня, рассудив, что старший по званию уже установил мою личность. Я вышел за ограду и направился к улочке справа от меня, ведущей к Посольскому бульвару. Миссия была в десяти минутах ходьбы.

Однако у входа на улочку был пост из трех часовых. Пройти мимо? Слева от меня была другая улочка, я подумал, что лучше свернуть на нее, а уж потом взять правее. Избегая смотреть в сторону солдат, я пошел по этой улочке: еще несколько шагов, и ни они меня, ни я их больше не увижу.

— Стой!

Что делать? Остановиться? Но произнеси я хоть слово, сразу станет ясно, что я едва говорю по-персидски, у меня потребуют предъявить документы и арестуют. Бежать? Этим я признаюсь в своей вине, меня без труда догонят, а оправдаться уже не смогу. Для того чтобы сделать выбор, в моем распоряжении были доли секунды.

Я решил продолжать идти как ни в чем не бывало, словно я не слышал окрика. Вновь прозвучал приказ остановиться, затем раздался звук заряжаемых карабинов и шагов. Я перестал рассуждать и бросился бежать, инстинктивно выбирая самые темные и узкие улицы. Солнце уже село, через полчаса должно было стемнеть.

Я пытался на бегу молиться, но у меня выходило только одно: «Господи! Господи!» Было похоже на то, что я уже умер и барабанил в дверь рая.

И она отверзлась. Эта самая дверь. Крошечная такая, едва заметная в заляпанной грязью стене. Чья-то рука протянулась ко мне, я ухватился за нее, меня втащили внутрь, и дверь захлопнулась. Я боялся открыть глаза, испытывая разом страх, неверие, отчаяние. Снаружи донесся топот копыт.

Три пары насмешливых глаз, принадлежавших трем женщинам с открытыми лицами, с такой нежностью взирали на меня, словно я был младенцем. Старшая, лет сорока, сделала мне знак следовать за ней. В глубине сада, в котором я оказался, имелась крошечная хибарка, в которой меня посадили на плетеный стул и оставили, жестом дав понять, что скоро вернутся. Выражение лица и магическое слово andaroun — «внутренний дом» успокоили меня. Солдатам вход на женскую половину дома воспрещен!

Мимо дома вновь промчались кони с седоками, после чего установилась тишина. Откуда им было догадаться, на какой из улиц я растворился в воздухе? Этот квартал являл собой лабиринт из множества проходов и домов в окружении садов. К тому же стемнело, дело близилось к ночи.

Час спустя мне принесли черного чая, скрутили для меня самокрутку. Завязалась беседа: несколько фраз по-персидски, несколько по-французски, слово за слово, и мне удалось понять, кому я обязан своим спасением. По городу стал быстро распространяться слух, что сообщник убийцы шаха находится в гостинице для иностранцев. Увидя меня бегущим по улице, они поняли, что я и есть тот самый герой, и решили меня спрятать. Почему они так поступили? Пятнадцать лет назад мужа этой женщины и отца ее дочерей казнили, огульно обвинив в принадлежности к секте бабидов[60], противников режима, выступавших за отмену полигамии и демократию. Секта подвергалась жесточайшим репрессиям со стороны шаха и духовенства, и помимо самих бабидов, погибавших десятками тысяч, было репрессировано много невинных, по доносу соседей. Оставшись с двумя малолетними дочерьми на руках, моя благодетельница ждала своего часа, чтобы отомстить. Все три женщины заявляли, что для них честь спрятать мстителя в своем скромном жилище.

Кому захочется разочаровать женщин, видящих в тебе героя? Мне показалось неприемлемым, да и небезопасным разубеждать их. В моей битве за свой живот мне просто необходимо было обзавестись союзниками, полными беззаветного воодушевления и восхищения мною, пусть и неоправданного. И потому я хранил загадочное молчание, которое лишило их последних сомнений.

Три женщины, сад, спасительная ошибка… я мог бы без конца описывать эти сорок дней той знойной персидской весны, в которые просто невозможно поверить. Трудно быть иностранцем настолько, насколько им был я: мало того что я находился в чужой стране, так еще был мужчиной, попавшим в запретный мир женщины, что на Востоке вообще немыслимо.

Моя спасительница прекрасно понимала, в каком трудном положении она оказалась, бросившись очертя голову спасать меня. Я уверен, в первую ночь, которую я провел в хижине на трех положенных одна на другую циновках, сама она не сомкнула глаз, поскольку, стоило забрезжить рассвету, позвала меня, усадила справа от себя по-турецки и в присутствии дочерей повела речь. Было видно, что она все продумала.

Для начала она превознесла до небес мою отвагу и вновь выразила радость по поводу того, что ей выпала честь способствовать моему спасению. Затем, выждав несколько минут, вдруг принялась, к моему изумлению, расстегивать свой лиф. Я покраснел, отвел глаза, но она притянула меня к себе. Ее плечи и грудь были обнажены. Словами и жестами она просила меня припасть к ее соскам. Дочери фыркали под своими накидками, но мать хранила серьезность, подобающую некоему ритуальному действу. Приложившись самым целомудренным образом к одному ее соску, а затем к другому, я исполнил ее волю. После чего она без спешки застегнулась и торжественным тоном произнесла:

— Отныне ты — мой сын, как если бы был мною рожден.

Обернувшись к дочерям, переставшим хихикать, она объявила им, что впредь им пристало вести себя со мной, как с родным братом.

Тогда все это показалось мне волнующим, но несколько гротескным. Вспоминая об этом позже, я усмотрел в поступке моей спасительницы необыкновенную деликатность, свойственную Востоку. Она без колебаний протянула мне руку помощи, подвергая опасности свою жизнь, проявив по отношению ко мне неслыханное гостеприимство. Но в то же время присутствие молодого человека, к тому же иностранца, в доме, где были девушки, неминуемо привело бы к какому-нибудь досадному недоразумению. Положение было по-истине затруднительным. Что еще могло спасти его, кроме ритуала символического усыновления? Отныне я мог целые дни проводить в доме, ложиться спать в одной комнате со своими спасительницами, целовать своих «сестер» в лоб.

Кто-то, возможно, счел бы себя в результате этого ритуала пойманным в ловушку, но не я. Я, напротив, почувствовал себя в безопасности. Затеять из праздности интрижку с одной из них, водя за нос других и обманывая их бдительность, вступить с ними в рискованную игру, чтобы навлечь на свою голову их гнев, принудить их отторгнуть меня, ощутить вину за то, что поставил в неудобное положение тех, что оказались провидцами, — такое развитие событий никак не отвечало моему темпераменту и полностью мной исключалось. И в то же время мне, с моим западным складом ума, никогда бы и в голову не пришло придумать того, что смогла почерпнуть в бездонном арсенале предписаний своей веры эта благородная женщина.