Борис Рыжий - В кварталах дальних и печальных Страница 38

«Что махновцы — вошли красиво…»

Что махновцы — вошли красивов незатейливый город N.По трактирам хлебали пивода актерок несли со сцен.

Чем оправдывалось все это?Тем оправдывалось, что естьза душой полтора сонета,сумасшедшинка, искра, спесь.

Обыватели, эпигоны,марш в унылые конуры!Пластилиновые погоны,револьверы из фанеры.

Вы, любители истуканов,прячьтесь дома по вечерам.Мы гуляем, палим с нагановда по газовым фонарям.

Чем оправдывается это?Тем, что завтра на смертный бойвыйдем трезвые до рассвета,не вернется никто домой.

Други-недруги. Шило-мыло.Расплескался по ветру флаг.А всегда только так и было.И вовеки пребудет так.

Вы — стоящие на балконежизни — умники, дураки.Мы — восхода на алом фонеисчезающие полки.

Петербургским корешам

Дождь в Нижнем Тагиле.Лучше лежать в могиле.Лучше б меня убилидядя в рыжем плащес дядею в серой робе.Лучше гнить в гробе.Места добру-злобетам нет вообще.

Жил-был школьник.Типа чести невольник.Сочинил дольник:я вас любил.И пошло-поехало.А куда приехало?Никуда не приехало.Дождь. Нижний Тагил.

От порога до Богапусто и одиноко.Не шумит дорога.Не горят фонари.Ребром встала монета.Моя песенка спета.Не вышло из меня поэта,черт побери!

«Я музу юную, бывало…»

Я музу юную, бывало,встречал в подлунной стороне.Она на дудочке играла,я слушал, стоя в стороне.

Но вдруг милашку окружали,как я, такие же юнцы.И, грянув хором, заглушалимотив прелестный, подлецы.

И думал я: небесный Боже,узрей сие, помилуй мя,ведь мне Тобой дарован тожеосколок Твоего огня,

дай поорать!

«Не жалей о прошлом, будь что было…»

О. Дозморову

Не жалей о прошлом, будь что было,даже если дело было дрянь.Штора с чем-то вроде носорога,на окне обильная герань.

Вспоминаю: с вечера поддали,вынули гвоздики из петлиц,в городе Перми заночевалиу филологических девиц.

На комоде плюшевый мишутка,стонет холодильник «Бирюса».Потому так скверно и так жутко,что банальней выдумать нельзя.

Друг мой милый, я хочу заранеобъявить: однажды я умруна чужом продавленном диване,головой болея поутру.

Если правда так оно и выйдет,жаль, что изо всей семьи земнойтолько эта дура и увидитсветлое сиянье надо мной.

«Ничего не будет, только эта песня…»

Ничего не будет, только этапесня на обветренных губах.Утомленный мыслями о мета —физике и метафизиках,

я умру, а после я воскресну.И назло моим учителямочень разухабистую песнюсочиню, по скверам, по дворам

чтоб она, шальная, проносилась.Танцевала, как хмельная блядь.Чтобы время вспять поворотилосьи былое началось опять.

Выхожу в телаге, всюду флаги.Курят пацаны у гаража.И торчит из свернутой бумагирукоятка финского ножа.

Как известно, это лучше с песней.По стране несется тру-ля-ля.Эта песня может быть чудесней,мимоходом замечаю я.

Автомобиль

В ночи, в чужом автомобиле,почти бессмертен и крылат,в каком-то допотопном стилесижу, откинувшись назад.

С надменной легкостью водительпередвигает свой рычаг.И желтоватый проявителькусками оживляет мрак.

Встает Вселенная из мрака —мир, что построен и забыт.Мелькнет какой-нибудь бродягаи снова в вечность улетит.

Почти летя, скользя по краюв невразумительную даль,я вспоминаю, вспоминаю,и мне становится так жаль.

Я вспоминаю чьи-то лица,всё, что легко умел забыть,над чем не выпало склониться,кого не вышло полюбить.

И я жалею, я жалею,что раньше видел только дым,что не сумею, не сумеювернуться новым и другим.

В ночи, в чужом автомобилея понимаю навсегда,что, может, только те и были,в кого не верил никогда.

А что? Им тоже неизвестно,куда шофер меня завез.Когда-нибудь заглянут в безднуглазами, светлыми от слез.

«Приобретут всеевропейский лоск…»

Приобретут всеевропейский лоскслова трансазиатского поэта,я позабуду сказочный Свердловски школьный двор в районе Вторчермета.

Но где бы мне ни выпало остыть,в Париже знойном, Лондоне промозглом,мой жалкий прах советую зарытьна безымянном кладбище свердловском.

Не в плане не лишенной красоты,но вычурной и артистичной позы,а потому что там мои кенты,их профили на мраморе и розы.

На купоросных голубых снегах,закончившие ШРМ[60] на тройки,они запнулись с медью в черепахкак первые солдаты перестройки.

Пусть Вторчермет гудит своей трубой.Пластполимер пускай свистит протяжно.И женщина, что не была со мной,альбом откроет и закурит важно.

Она откроет голубой альбом,где лица наши будущим согреты,где живы мы, в альбоме голубом,земная шваль: бандиты и поэты.

Школьница

Осень, дождь, потусторонний свет.Как бы Богом проклятое место.Школьница четырнадцати летв семь ноль-ноль выходит из подъезда.Переходит стройку и пустырь.В перспективе школьная ограда.И с лихвой перекрывает мирмузыка печальнее, чем надо.Школьница: любовь, но где она?Школьница: любви на свете нету.А любовь столпилась у окна…и глядит вослед в лице соседа.Литератор двадцати трех лет,безнадёжный умник-недоучка,мысленно ей шлёт физкультпривет,грезит ножкой, а целует ручку.Вот и всё. И ничего потом.Через пару лет закончит школу.Явится, физически влеком,некто Гриша или некто Коля.Как сосед к соседу забредёт,скажет «брат», а может быть, «папаша».И взаймы «Столичную» возьмётпальцами с наколкою «Наташа».И когда граница двух квартирэдаким путём пересечётся,музыка, что перекрыла мир,кончится, и тишина начнётся.Закурю в кромешной тишине.Строфы отчеркну, расставлю точки.За стеною школьница во снеулыбнётся, я сложу листочки.

«Двенадцать лет. Штаны вельвет…»

Двенадцать лет. Штаны вельвет. Серега Жилин слезс забора и, сквернословя на чем свет, сказал событие.Ах, Лора. Приехала. Цвела сирень. В лицо черемухадышала. И дольше века длился день. Ах, Лора, тысуществовала в башке моей давным-давно. Какое сладкоемученье играть в футбол, ходить в кино, но всюдучувствовать движенье иных, неведомых планет, онистолкнулись волей Бога: с забора Жилин слез Серега, иты приехала, мой свет.Кинотеатр: «Пираты двадцатого века». «Буратино»с «Дюшесом». Местная братва у «Соки-Воды» магазина.А вот и я в трико среди ребят — Семеныч, Леха, Дюха —рукой с наколкой «ЛЕБЕДИ» вяло почесываю брюхо.Мне сорок с лихуем. Обилен, ворс на груди моей растет.А вот Сергей Петрович Жилин под ручку с Лорою идет —начальник ЖКО, к примеру, и музработник в детсаду.Когда мы с Лорой шли по скверу и целовались на ходу,явилось мне виденье это, а через три-четыре дня —гусара, мальчика, поэта — ты, Лора, бросила меня.Прощай же, детство. То, что было, не повторится никогда.«Нева», что вставлена в перила, не более моя беда.Сперва мычишь: кто эта сука? Но ясноокая печальсменяет злость, бинтует руку. И ничего уже не жаль.Так над коробкою трубач с надменной внешностьюбродяги, с трубою утонув во мраке, трубит для осении звезд. И выпуклый бродячий пес ему бездарноподвывает. И дождь мелодию ломает.

Путешествие