Светлана Алексиевич - Чернобыльская молитва. Хроника будущего Страница 38

С первых дней почувствовали, что мы — чернобыльцы, теперь уже отверженные. Нас боятся. Автобус, в котором мы ехали, остановился на ночь в какой-то деревне. Люди спали на полу в школе, в клубе. Негде приткнуться. И одна женщина пригласила нас к себе: «Идёмте, я постелю на кровати. Жалко вашего мальчика». А другая, которая стояла рядом, оттаскивала её от нас: «Ты с ума сошла! Они — заразные». Когда мы уже переселились в Могилёв, и сын пошёл в школу, в первый же день он влетел в дом с плачем… Его посадили вместе с девочкой, а та не хочет, потому что он радиационный, и если с ним сидеть, то можно умереть. Сын учился в четвёртом классе, и так получилось, что он один, чернобыльский, был в этом классе. Они все его боялись, называли «светлячком»… «Чернобыльским ёжиком»… Я испугалась, что у него так быстро кончилось детство.

Мы уезжали из Припяти, а навстречу нам шли военные колонны. Бронетехника. Тут стало страшно. Непонятно и страшно. Но меня не покидало ощущение, что все это происходит не со мной, а с кем-то. Странное ощущение. Сама плакала, искала еду, ночлег, обнимала и успокаивала сына, а внутри — даже не мысль, постоянное чувство: я — зритель. Я смотрю через стекло… Вижу кого-то другого… Только в Киеве нам выдали первые деньги, а купить на них ничего нельзя: сотни тысяч людей подняли с места, все скуплено, съедено. У многих — инфаркты, инсульты, прямо там — на вокзалах, в автобусах. Меня спасла моя мама. За свою долгую жизнь она не раз лишалась дома, нажитого имущества. Первый раз её репрессировали в тридцатые годы, забрали все: корову, лошадь, хату. Второй раз — пожар, только меня, маленькую, из огня выхватила: «Надо пережить, — утешала она. — Мы ведь живы».

Вспомнила… Сидим в автобусе. Плачем. Мужчина на первом сиденье громко ругает жену: «Какая же ты дура! Все хоть какие-то вещи взяли, а мы с тобой трехлитровыми банками загрузились». Жена его решила, что раз они едут на автобусе, то по дороге передаст своей матери пустые банки для маринадов. Возле них лежали огромные пузатые сетки, мы всю дорогу о них спотыкались. Так они с этими банками и приехали в Киев.

…Я пою в церковном хоре. Евангелие читаю. Хожу в церковь, потому что только там говорят о вечной жизни. Утешают человека. Больше нигде этих слов не услышишь, а так хочется услышать. Когда мы ехали в эвакуацию, и если по дороге встречалась церковь, то все шли туда. Нельзя было пробиться. Атеисты и коммунисты, — все шли.

Мне часто снится сон, как мы идём с сыном по солнечной Припяти. Сейчас — это уже город-призрак. Идём и разглядываем розы, в Припяти было много роз, большие клумбы с розами. Сон… Вся та наша жизнь уже сон. Я была тогда такая молодая. Сын маленький… Любила…

Прошло время, все стало воспоминанием. Я опять как будто зритель…"

Надежда Петровна Выговская,

переселенка из города Припяти

"Я вёл дневник…

И старался запомнить те дни… Было много новых ощущений. Ну и страх, конечно… Вырвались в неизведанное, как на Марс… Я родом из Курска, в шестьдесят девятом году недалеко от нас построили атомную станцию. В городе Курчатове. Из Курска туда ездили за продуктами. За колбасой. Атомщиков обеспечивали по высшей категории. Я запомнил большой пруд, в нем удили рыбу. Вблизи реактора… После Чернобыля я это часто вспоминал… Теперь такое уже невозможно…

Значит, так: мне вручают повестку, и я, как человек дисциплинированный, в тот же день являюсь в военкомат. Военком листает моё «дело»: «Ты, — говорит, — ни разу у нас на сборах не был. А тут химики нужны. Не хочешь в лагерь под Минск на двадцать пять дней?» Я подумал: «Почему бы мне не отдохнуть от семьи, от работы? Помарширую по свежему воздуху». Двадцать второго июня тысяча девятьсот восемьдесят шестого года с вещами, котелком и зубной щёткой в одиннадцать часов я прибыл на сборный пункт. Удивило, что нас слишком много для мирного времени. Мелькнули какие-то воспоминания. Из военных фильмов. И день-то какой выпал: двадцать второе июня… Начало войны… То объявят строиться, то разойтись, и так до вечера. В автобусы погрузились, когда темнеть начало. Команда: «Кто спиртное взял, выпивайте. Ночью сядем в поезд, а утром будем в части. Чтобы вышли свежие, как огурчики, и без лишнего багажа». Понятное дело. Гудели всю ночь.

Утром нашли в лесу свою часть. Снова построили и вызывают по алфавиту. Получение спецодежды. Дали один комплект, второй, третий, ну, думаю, серьёзные дела. Ещё выдают шинель, шапку, матрац, подушку, — все зимнее. А на улице — лето и обещали, что отпустят через двадцать пять дней. «Да вы что, ребята, — смеётся капитан, который нас вёз. — Двадцать пять дней?! На полгода в Чернобыль загремите». Недоумение. Агрессия. Тут нас давай уговаривать: кто за двадцать километров попадёт — двойной оклад, кто за десять — тройной, кто к самому реактору — множь на шесть. Один начинает считать, что он за шесть месяцев на своей машине домой приедет, другой хотел бы убежать, но военная дисциплина. Что такое радиация? Никто не слышал. А я как раз перед этим прошёл курсы по гражданской обороне, нам выдавали информацию тридцатилетней давности: пятьдесят рентген — смертельная доза. Учили, как падать, чтобы ударная волна над тобой прошла, не задела. Облучение, тепловой нагрев… А о том, что радиоактивное заражение местности — самый поражающий фактор, — ни слова. И те кадровые офицеры, которые везли нас в Чернобыль, не больно соображали, одно знали: водки надо побольше, от радиации помогает. Шесть дней стояли под Минском, шесть дней пили. Я коллекционировал этикетки спиртных бутылок. Сначала водку пили, потом, смотрю, пошли какие-то странные напитки: нитхинол и разные другие стеклоочистители. Как химику, мне это было интересно. После нитхинола — ноги ватные, а голова трезвая, даёшь себе команду «Встать!». А сам падаешь.

Значит так: я — инженер-химик, кандидат наук, призвали меня с должности заведующего лабораторией крупного производственного объединения. Как меня использовали? Дали в руки лопату, практически это был мой единственный инструмент. Тут же родился афоризм: на атом — с лопатой. Защитные средства: респираторы, противогазы, но никто ими не пользовался, потому что жара до тридцати градусов, напялишь — умрёшь сразу. Расписались, как за дополнительную амуницию, и забыли. Ещё один штрих. Как мы ехали… Из автобусов пересели в поезд, посадочных мест в вагоне — сорок пять, а нас — семьдесят. Спали по очереди. Это сейчас вспомнилось… Ну, вот, что такое — Чернобыль? Боевая техника и солдаты. Моечные посты. Военная обстановка. Разместили в палатках, по десять человек. У кого-то остались дома дети, у кого-то жена рожает, у кого-то нет квартиры. Никто не ныл. Надо, значит надо. Родина призвала, родина велела. Такой у нас народ…

Вокруг палаток гигантские горы пустых консервных банок. Монбланы!! Где-то хранившийся на военных складах неприкосновенный запас. Судя по этикеткам, хранился двадцать-тридцать лет… На случай войны. Банки из-под тушёнки, перловой каши… Из-под кильки… Стаи кошек… Их, как мух… Деревни выселены, людей нет. От ветра калитка скрипнет, мгновенно оборачиваешься: ждёшь человека. Вместо человека — кошка выходит…

Снимали заражённый верхний слой земли, грузили в автомашины и вывозили в могильники. Я считал, что могильник — какое-то сложное инженерное сооружение, а это обычный курган. Землю мы поднимали и сворачивали большими рулонами… Как ковёр… Зелёный дёрн с травой, цветами, корнями… Пауками, червяками… Работа для сумасшедших. Нельзя же ободрать всю землю, снять с неё все живое. Если бы не пили по-чёрному каждую ночь, сомневаюсь, что можно выдержать. Психика не устояла бы. Сотни метров ободранной земли, бесплодной. Дома, сараи, деревья, шоссейные дороги, детские садики, колодцы, — оставались, как голые… Среди песка, в песке. Утром надо побриться, боишься глянуть в зеркало, увидеть своё лицо. Потому что мысли появлялись всякие… Всякие мысли… Трудно представить, чтобы туда вернулись люди, опять началась жизнь. Но мы меняли шифер, мыли крыши. То, что работа бесполезная, понимали все. Тысячи людей. Но каждое утро вставали и снова её делали. Абсурд! Неграмотный дед встретит: «Кидайте, сынки, дурную работу. Садитесь за стол. Пообедайте с нами». Ветер дует. Тучи плывут. Реактор не закрыт… Сняли слой, через неделю вернулись, можно наново начинать. А снимать уже нечего. Песок сыплется… Смысл понял один раз, когда с вертолётов разбрызгивали специальный раствор, чтобы получилась полимерная плёночка, не позволяющая легкоподвижному грунту перемещаться. Это мне было понятно. Но мы копали, копали…

Люди эвакуированы, но в некоторых деревнях оставались старики. Ну, вот… И зайти в обычную хату и сесть пообедать… Сам ритуал… Пусть всего полчаса нормальной человеческой жизни… Хотя есть там ничего нельзя. Запрещалось. Но так хотелось посидеть за столом… В старой хате…