Тимоте де Фомбель - Между небом и землей Страница 38

Вот так мы и встретились — немец, африканец с Берега Слоновой Кости, итальянец в походной рясе и французский медик; мы лежали под дубом одуревшие, измученные, наполовину искалеченные, не понимая, что нас сюда привело и что нам делать дальше.

В сумерках один из нас осмелился заговорить. Это был немецкий офицер. Его звали Манн. Вернер Манн. Он безупречно говорил по-французски.

— Я никак не могу вспомнить название одной улицы в Париже, сразу за Сен-Дени, знаете этот квартал?

Никто не ответил.

— Улица с маленьким кафе, оно называлось «У Жожо».

Казалось, этот вопрос задал житель с другой планеты. С планеты, где есть барные стойки, обитые блестящей медью, где пахнет молотым кофе, где какой-нибудь Жожо беседует с завсегдатаями о погоде, протирая чашки.

— «У Жожо» на улице Паради[33], — бросил Эскироль.

— Да, именно так! Улица Паради.

Мы больше не слышали грохота сражения. Манн и Эскироль долго молчали. Но поскольку никому из нас не спалось, Вернер Манн продолжил:

— На этой улице одна девушка продавала цветы. Когда я приехал в Париж учиться, я снимал комнату поблизости, и мне очень нравилась эта девушка. Никто из вас ее случайно не знает?

Так устроены все люди. Если ты родился в Нью-Йорке и путешествуешь по свету, тебя обязательно спросят, не знаком ли ты с неким Майком, блондином, который тоже живет в Нью-Йорке. И как он там, и как его дела.

Эскиролю явно хотелось ответить. Но, похоже, он раздумывал: дозволяет ли закон военного времени беседовать с немцем о девушке, которая торговала цветами рядом с кафе «У Жожо».

В те времена людей расстреливали и за меньшие проступки. Это называли «братанием с врагом». И считали преступлением.

Поэтому Эскироль прикусил язык, однако через полчаса не выдержал и прошептал:

— Эту девушку звали Виолеттой.

И вот, благодаря этим словам, благодаря Виолетте, все и началось.

Через мгновение нам, всем четверым, стала очевидна вся бессмысленность войны. Если уж здесь, на поле битвы, изрытом, как кладбище, могилами, заклятые враги смогли встретиться и разделить воспоминание — такое хрупкое, такое мимолетное, как девичье лицо, — значит, не все еще было потеряно.

И война больше не казалась роковым бедствием.

Мы проговорили всю ночь.

А утром возник проект под названием «Виолетта».

Мы разошлись на разные стороны фронта — Манн на немецкую, мы на французскую. И закончили войну солдатами, больше не встречаясь. А когда 11 ноября 1918 года было заключено перемирие, я вернулся в свой монастырь Ла Бланш на острове Нуармутье.

Я был так измучен, Ванго, так подавлен годами, проведенными на фронте, что ночами шум волн позади аббатства терзал мой слух, как разрывы снарядов. Но постепенно я приходил в себя. Юные монахини пекли для меня ореховые пироги на соленом масле.

В канун Рождества 1918 года я, еще не совсем оправившись, попросил три дня отпуска, чтобы съездить в Париж. Мать Елизавета отпустила меня.

И вот вечером 25 декабря я шагал по заснеженной улице Паради. В кафе «У Жожо» я пришел немного раньше условленного времени.

Два года назад на той верденской лужайке мы назначили друг другу встречу в этом месте. Она должна была состояться в первое Рождество после конца войны — года мы тогда еще не знали — в кафе, с которого все и началось.

«У Жожо», на улице Паради.

Следующим появился Жозеф Пюппе, разодетый как принц, в шелковом жилете под пиджаком.

Я свистнул, подзывая его. Он уставился на мое средневековое одеяние и громко захохотал. А потом объявил, что если я не знаю, где люди одеваются, то лично он покупает тряпки у Мишеля, на рынке в Тампле[34].

Мы сердечно обнялись.

Какой-то человек, сидевший в сторонке, помахал газетой:

— Это вы?

И он показал нам фото на первой странице.

На снимке красовался не кто иной, как мой друг Ж.-Ж. Пюппе, побивший вчера в седьмом раунде Кида Джексона, чемпиона из Ливерпуля.

Жозеф со смехом подписал фото.

А затем пришел и Эскироль. Он обнял нас. Я с трудом узнал его в шерстяной куртке с поднятым воротом и в серой шляпе.

И каждый из нас рассказал о том, как он провел последние месяцы войны.

Эскироль то и дело поглядывал на часы. Манна все не было. Жозеф пытался шутить:

— Он наверняка сейчас блаженствует в объятиях малютки Виолетты на соседней улице. Решил сперва повидаться с ней, а потом уж прийти сюда.

Но все мы знали, что означает это отсутствие.

Он так и не появился.

Вместо него пришел другой человек, на вид лет сорока пяти. Он был офицером-инструктором Манна.

Аэроплан Манна сгорел в последний день войны. А сам он на следующий день умер от ожогов, которые не оставили ему никаких шансов на спасение.

Мы оцепенели от горя. Наш друг погиб.

Проект «Виолетта» помог мне выстоять во время войны. Но раз немца уже не было с нами, все утратило смысл.

Человек сказал:

— Вернер просил меня заменить его. Если захотите, я останусь с вами. Меня зовут Хуго Эккенер.

Поначалу нам не удавалось преодолеть легкую неприязнь к нему.

Эккенер так и не снял меховую шапку, облепленную снегом. Эскироль первым пожал ему руку со словами:

— Willkommen…[35] Добро пожаловать в нашу компанию…

Мы просидели «У Жожо» до самого вечера.

Я шел по улице один и думал о Манне. Мне вдруг захотелось увидеть магазинчик Виолетты. Но железная штора была опущена. Я спросил у консьержа, что стало с цветочницей. Он ответил, что она умерла от чахотки еще летом.

Вот так. Жозеф оказался прав: Манн и впрямь блаженствовал в объятиях Виолетты, только в ином мире…

Ванго выслушал всё до конца. Он медленно подполз к дереву и, опираясь на ствол, попытался выпрямиться и сесть в тени.

Он не видел никакой связи между этим рассказом и появлением французского комиссара на острове Аркуда через пятнадцать с лишним лет после тех событий. Но он был потрясен. Теперь он гораздо яснее понимал, что такое война. Он-то знал о ней лишь по памятникам с цветами у подножия, по медалям, по женщинам, потерявшим единственного сына, по барабанам, звонко гремевшим раз в год на параде, по безногим и безруким мужчинам.

Война… В воспоминаниях Зефиро это слово обретало плоть и кровь.

— …Мы снова увиделись два месяца спустя.

Начало проекта «Виолетта» обернулось провалом.

Это был примитивный, по-детски наивный план. Он выражался в трех словах: покончить с войной. Победить войну прежде, чем она начнется. Вырвать ее корни, пока они не дали ядовитых всходов. Оставалось только привести этот план в действие.

Но тут начинало твориться что-то странное. Голова дракона отрастала вновь именно в том месте, где ее отсекли. Торговцы оружием и другие дельцы довольно потирали руки. Грядущие войны вырисовывались перед нами уже в начале 1919 года. Версальский договор[36] выглядел приглашением к будущим битвам. Германию наказали так жестоко, что одна эта кара уже вызывала у побежденных ненависть и жажду мести.

Хуго Эккенер весьма убедительно обосновал это. Он показывал нам на картах новые намеченные границы — все они весьма напоминали обозначения минных полей. У нас просто не было времени, чтобы начать действовать. Да и что могли сделать четверо блаженных против этой военной машины?

Проект «Виолетта» рисковал погибнуть, едва родившись.

Мы обращались с письмами и воззваниями в газеты, встречались с депутатами, но все они только насмешливо улыбались, принимая нас за опасных пацифистов.

Помню, как Пюппе решил произнести речь после победы на ринге, но рев толпы заглушил его голос. Эскироль, сидевший в первом ряду, просил его бросить это дело. А публика, как всегда, вынесла чемпиона из зала на руках, так и не дав ему вымолвить ни слова. В тот день читатели газет, разглядывая фотографию Жозефа, думали, что он плачет от счастья.

Зефиро на минуту прервал свой рассказ. Может ли человек забыть тот день, когда ему пришлось отказаться от самой радужной своей мечты? Конец его рассказа прозвучал, как траурный марш.

— Итак, в рождественский вечер 1919 года, после горячего шоколада в кафе «У Жожо», проект «Виолетта» был похоронен тремя голосами против одного.

Над Парижем завывал ледяной ветер. Хуго Эккенер в своей меховой шапке напоминал белого медведя, каким-то чудом оказавшегося рядом с нами на диванчике. Я еще несколько минут спорил с ними, утверждая, что все равно верю в наш замысел, что у меня есть план действий.

В тот день нам было трудно смотреть друг другу в глаза. Эскироль только что открыл шикарный частный кабинет в Париже. Эккенер осел на берегах Боденского озера. Ж.-Ж. Пюппе расквасил нос Джо Беккету. Да и сам я стал степенным монахом, каковым меня желали видеть; мое имя с похвалой упоминалось в Риме, в Ватикане.