Мариуш Вильк - Волок Страница 38

— Забавно, — заметил однажды Борис Лесняк, — герои рассказов обсуждают своего автора с его будущим биографом.

У Бориса Николаевича есть к Шаламову претензии — по части лагерной правды: он утверждает, что тот в значительной степени «подогнал» колымскую действительность под собственную биографию. О «Беличьей» Шаламов писал мало, и ничего нет удивительного — два с лишним года в ней «просачковал». Не очень это вписывается в портрет доходяги от забоя до забоя, каким он себя изобразил в «Колымских рассказах».

— Честно говоря, из семнадцати лет на Колыме Варлам проработал на приисках два года в «Партизане» плюс полтора, ну, два месяца в «Джалгале». Остальное время провел по-разному: в тифозном карантине в Магадане, кипятильщиком (кипятил воду в титане) на Черном озере, потом в Аркагале — но не в угольных забоях. Позже еще обдирал хвою с кедрача для лагерной «фабрики витаминов», оттуда попал к нам в «Беличью», где досидел до конца 1945 года. А в начале 1946-го доктор Пантюхов направил его на фельдшерские курсы под Магадан. Закончив их, Варлам до конца срока в 1951 году больше не выходил на общие работы.

Однажды Борис Николаевич показал мне фотографию «Беличьей»: большой каменный павильон, сбоку видны теплицы, оранжереи, грядки.

— «Черная мама» выращивала там овощи для больных, чтобы обогатить скудный паек свежими помидорами, огурцами и луком. Летом на огороде росли морковь, репа, капуста, в реке Дебин два человека ловили рыбу для больничного стола, а ходячие больные под надзором фельдшера или санитара собирали на зиму ягоды и грибы. А Шаламов понаписал вздор, якобы больные в «Беличьей» спали в дырявых палатках, и сквозь эти дыры он, мол, видел звездное небо.

Лесняк сам написал книгу о Колыме под названием «Я к вам пришел!». К сожалению, многие годы никто не хотел ее издавать. Лишь недавно, в Магадане, книга вышла в серии «Архивы памяти». Книга неудачная, но зато, вроде, правдивая, хоть Пушкин и сказал:

Все говорят: нет правды на земле.Но правды нет — и выше. Для меня…

В книге Лесняка больше всего поразила меня сухая информация: на левом берегу в больнице СВИТЛа Шаламов написал донос на хирурга Сергея Лунина, того самого Лунина, который спас его в Аркагале от рук разъяренного начальника участка.

«Лунин сделал Варламу много доброго, разве что не снабжал его табаком и хлебом ежедневно. Он сам был на лагерной пайке, правда, не вкалывал в забое на морозе. А Варлам ответил ему черной неблагодарностью: написал донос и облил грязью его имя в своих рассказах».

— Ну и где эта правда? Ну где?

19 января

Шестьдесят лет назад Густаву Герлингу-Грудзиньскому выдали в Ерцевском лагере справку об освобождении. Вечером следующего дня он покинул Ерцево на поезде «Архангельск-Вологда».

«С холма неподалеку от станции лагерь был виден как на ладони. От бараков вверх поднимались вертикальные столбы дыма, в окнах уже горел свет, и, если бы не четыре силуэта вышек, рассекавшие ночь длинными ножами прожекторов, Ерцево могло бы сойти за тихий поселок при лесопилке, дышащий счастьем и отдыхом после дня тяжелого труда. Напрягши слух, можно было уловить бряцание колодезных цепей и скрип воротов — с незапамятных времен знак ничем не замутненного покоя»[43]. Так шесть лет спустя описал Густав Герлинг-Грудзиньский в «Ином мире» свой прощальный взгляд на Ерцево.

Десять лет назад (дату я хорошо помню, потому что это мой день рождения) поздним вечером мы приехали в Ерцево на поезде «Вологда-Архангельск».

Поезд в Ерцево стоит минуту, едва сойдешь на платформу, уже трогается. Ерцево все еще «закрытый поселок», за пятьдесят лет здесь ничего не изменилось. Зоны как были при Герлинге, так и теперь есть…

С холма неподалеку от станции я видел бараки, от которых поднимались вверх вертикальные столбы дыма, в окнах горел свет и, если бы не четыре силуэта вышек, рассекавшие ночь длинными ножами прожекторов, Ерцево могло бы сойти за тихий поселок при лесопилке, дышащий отдыхом после дня тяжелого труда.

(Nota bene: у меня было впечатление, что мы попали внутрь текста — в обоих значениях латинского textum — постреалистического, если, конечно, считать «Иной мир» реалистической прозой.)

В Ерцево мы поехали из Вологды — я случайно взглянул на карту и поразился: оказывается, от Вологды до Ерцева рукой подать. Удивился я потому, что до сих верил Герлингу на слово, будто Ерцево лежит на берегу Белого моря. Даша С. из вологодского Дома-музея Шаламова объяснила мне, как добраться в Ерцево от станции до гостиницы (где обычно ночуют конвоиры…), чтобы сразу не попасться. Сойдя с поезда, мы подняли воротники, замотали лица шарфами, надвинули шапки поглубже на глаза и уверенно зашагали прямо, а затем направо по главной улице поселка.

Мороз за тридцать, над каждым домом облако дыма, небо искрится, луна на макушках берез. В их гуще что-то чернеет… Неужто памятник? Нет, не памятник — снеговик в погонах! Снег скрипит.

Пацан в ушанке съезжает на заднице с ледяной горки; изредка попадаются прохожие, замотанные, как узлы, изо рта — облачко пара, пустое. Словно комикс о немых.

Гостиница для конвоиров напомнила мне турбазу в Бескидах или Татрах середины 1960-х. Тепло, бревна пахнут дымом, в кухне на примусе несколько мужиков жарят яичницу, у входа — бабуля, полуслепая… Вероника дает ей свой паспорт и мою аккредитацию (я стою сбоку, лицо закутано шарфом), бабуля не понимает слов «иностранный корреспондент», по моему имени не в состоянии определить пол. В результате она записывает нас в регистрационную книгу как… двух журналисток из Москвы и дает две отдельные комнаты, соединенные внутренней дверью.

Так что впереди у нас целая ночь, утром могут и выставить. Натопили печки (это делается из коридора), и когда огонь запылал, выходим из гостиницы и направляемся в сторону зоны, виднеющейся в сиянии прожекторов. Через несколько десятков метров по обе стороны из темноты вырастают деревянные заборы с вышками по углам. Прожекторы с вышек то и дело обмахивает зону светом. Шагаем по узкому коридору между двумя дощатыми стенами, высотой, наверное, четыре-пять метров, с мотками колючей проволоки поверху. Можно сказать, мы незаметно — словно из яви в сон — проникаем из поселка в зону.

Лишь назавтра оказывается, что ночью мы шли по улице, разделяющей зоны жилую и рабочую. По улице этой разрешается ходить свободным жителям поселка, хотя de facto это территория лагеря. Впрочем, граница между поселком и зоной — понятие в Ерцеве условное, в чем назавтра мы тоже имели возможность убедиться. Но пока еще ночь.

Из-за поворота появляется патруль, идет прямо на нас: три быка в шинелях и папахах, с автоматами и собаками. Снег скрипит, скользко, я поскользнулся. Прошли.

Мы описали дугу и выбрались из зоны. В гостиницу возвращались по тетиве этого воображаемого лука. Вдруг пахнуло самогоном, и мне вспомнилось, что сегодня мой день рождения, а у нас ни грамма алкоголя и купить его негде, потому что магазин в Ерцеве, во-первых, закрыт, во-вторых, чужим не продадут. Аромат горючего становился все ощутимее, наконец мы поравнялись с домом, из которого. — у меня не было ни малейших сомнений — несло самогоном. Я рискнул и открыл входную дверь… В сенях темно, слева щель грязно-серого света. Я толкнул наощупь, и меня окутали самогонные пары. На мгновение я ослеп, а в следующее мгновение — будто из тумана — явился опустившийся мужик и подал мне стакан мутно-желтой жидкости. Я попробовал, обожгло.

— Пол-литра — червонец.

— Давай.

В гостинице мы отпраздновали мой день рождения: Вероника порезала на кусочки сало от Есипова из Вологды и почистила чеснок, я подбросил в печь дров; в номере сделалось жарко. За стеной кто-то играл на баяне и пьяным тенором надрывно тянул блатной романс. Первый тост подняли за Герлинга.

Утром стук в дверь, я, с похмелья, открываю. На пороге баба в форме (…а может, форма мне почудилась?). Директор гостиницы.

— А вы кто? — на лице удивление, она-то ожидала увидеть двух журналисток, а тут открывает мужик в портках, да еще с бодуна. Пытаюсь объяснить, она перебивает — где разрешение? Я говорю: мы только ночью приехали, как раз собираемся к коменданту.

— Так поторопитесь, скоро обеденный перерыв, — буркнула она смущенно и хлопнула дверью.

На входе в Управление цербер в шинели. Я разгоняюсь и влетаю внутрь. Цербер — за мной.

— Нельзя, — ревет, — нельзя!

Поворачиваю направо — секретариат, цербер хватает меня за рукав, я хватаюсь за дверную ручку, за столом девушка в погонах, я бросаю перед ней свою аккредитацию, девушка укоризненно глядит на цербера, тот поджимает хвост и закрывает дверь. Девушка долго рассматривает аккредитацию (аккуратный маникюр), я говорю: к коменданту. Она скрывается в соседнем кабинете, возвращается и велит ждать.